Энтузиазм Эйдана оказался заразителен. Жена и дочери засыпали его вопросами. Есть ли возможность развесить в пристройке картины, плакаты и карты? Будут ли они висеть там постоянно или только во время занятий? Кого из специалистов он намерен пригласить для чтения лекций? Будут ли на курсах изучать итальянскую кухню? Будут ли студенты слушать арии из итальянских опер?
— Не кажется ли тебе, что такая нагрузка окажется для тебя непосильной: исполнять обязанности директора да еще вести эти курсы? — спросила Нелл.
— О нет, я займусь курсами вместо того, чтобы быть директором, — с воодушевлением пояснил Эйдан и посмотрел на лица женщин. На них не отразилось ни разочарования, ни удивления. Похоже, они посчитали сделанный им выбор вполне резонным и правильным. И, что удивительно, точно такое же чувство стало все больше крепнуть в его собственной душе. Может, этот чудак Тони О'Брайен на самом деле гораздо умнее, чем о нем привыкли думать?
В этот вечер они четверо беседовали между собой, как настоящая семья. Какие понадобятся учебники? В каком объеме нужно преподавать итальянский — в облегченном, чтобы суметь объясниться, поехав на каникулы в Италию, или необходимо углубленное изучение языка? Тарелки были отодвинуты в сторону, а Эйдан делал пометки в блокноте.
Позже, гораздо позже, Бриджит спросила:
— Но, если ты отказался от места директора, кто же теперь займет этот пост?
— А, есть у нас один — Тони О'Брайен, учитель географии. Хороший парень. Он сумеет вытянуть Маунтенвью.
— Я так и знала, что женщину директором нипочем не назначат! — скептически фыркнула Нелл.
— Ну почему же, в конкурсе участвовали две женщины, но затем они сняли свои кандидатуры в пользу более подходящего человека, — ответил Эйдан и налил всем еще по бокалу вина, которое он купил, чтобы отпраздновать радостные новости. Скоро он переедет в свою новую комнату. Сегодня Эйдан обмеряет ее, чтобы знать, какого размера нужны полки. Один из учителей их школы в свободное время плотничает, и его можно попросить сделать полки для книг и подставки для итальянских блюд.
Они не заметили, как Грания потихоньку встала из-за стола и вышла.
Тони сидел в гостиной и ждал. Она обязательно придет — хотя бы для того, чтобы сказать, сколь сильно ненавидит его. Это — в лучшем случае. Раздался звонок в дверь. На крыльце стояла она, с красными, заплаканными глазами.
— Я купил кофеварку, — сказал он, — и настоящего колумбийского кофе. Я правильно поступил?
Она вошла в комнату — юная и неуверенная в себе. Уже неуверенная.
— Какой же ты негодяй! Мерзкий, лживый негодяй!
— Ничего подобного. — Он говорил очень спокойно. — Я порядочный человек, и ты должна мне верить.
— Я не верю ни одному твоему слову! Ты с самого начала смеялся и надо мной, и над моим отцом — даже по поводу кофейника! Ну что ж, давай потешайся над нами и дальше! Я пришла, чтобы сказать, что ты — самый низкий человек на свете! Надеюсь, мне никогда в жизни не придется встретить мужчину хуже, чем ты! Надеюсь, что я буду жить долго-долго, узнаю многих людей, но ни одного такого, как ты, что я никогда больше не доверюсь человеку, которому плевать на чувства других! Если Бог существует, пусть он поможет мне в этом!
Отчаяние девушки было столь велико, что Тони даже не осмелился протянуть руку и прикоснуться к ней.
— Еще сегодня утром я и понятия не имел, что ты — дочь Эйдана Данна, — заговорил Тони. — Еще сегодня утром я не знал, что он считает, будто должность директора уже у него в кармане.
— Ты мог бы сказать мне! Ты мог мне все рассказать! — крикнула Грания.
Внезапно он почувствовал себя безумно уставшим. У него был очень тяжелый день.
— Нет, я не мог, — тихо заговорил он. — Я не мог сказать тебе: «Твой папа заблуждается. На самом деле директорское место получит твой возлюбленный». Если уж речь зашла о порядочности, то с моей стороны она заключалась в том, чтобы не позволить ему выставить себя в дурацком свете, смягчить ожидавшее его разочарование. И вот, он получил то, что было ему действительно нужно — новую, ответственную и интересную должность.
— Ну да, конечно! — с горьким сарказмом проговорила Грания. — Ты подарил ему вечерние курсы, как свистульку несмышленому малышу, и погладил по головке!
Голос Тони О'Брайена прозвучал холодно:
— Что ж, если ты представляешь себе это именно в таком свете, вряд ли мне удастся переубедить тебя. Если ты не видишь, что на самом деле это — прорыв, начало чего-то нового, что, возможно, изменит жизнь многих, и в первую очередь твоего отца, мне остается только сожалеть. Сожалеть и удивляться. Я полагал, что ты проявишь большее понимание.
— Я не ваша ученица, мистер О'Брайен, и на меня не подействует это ваше укоризненное покачивание головой! Ты обманул и меня, и моего отца!
— И каким же, интересно, образом?
— Ему не известно, что ты затащил в постель его дочь, выведал у нее о его надеждах и перебежал ему дорогу. Вот каким!
— И ты, желая папе добра, наверняка рассказала ему об этом?
— Ты прекрасно знаешь, что нет. Но дело вовсе не в том, что ты спал с его дочерью. Подумаешь, одна случайная ночь…
— Я надеюсь, что ты не думаешь так на самом деле, Грания. Ты очень — очень! — дорога мне, и я не хочу тебя терять.
— Ага, охотно верю!
— Не стоит язвить, я говорю чистую правду. Тебе это может показаться странным, но меня прельщают даже не твои красота и молодость. Я встречался со многими красивыми девушками, и если мне понадобится компания такого рода, поверь, я без труда ее найду. Но ты другая. Если ты уйдешь от меня, я потеряю нечто очень важное. Хочешь — верь, хочешь — нет, дело твое, но я говорю тебе правду.
Некоторое время в комнате царило молчание. Они смотрели друг на друга. Потом Тони заговорил снова:
— Твой отец приглашал меня в гости, чтобы познакомить со своей семьей, но я ответил, что подожду с этим до сентября. Сентябрь еще далеко, сказал я, и кто знает, что случится до того времени.
Она пожала плечами.
— На самом деле я думал не о себе, а о тебе. Либо ты по-прежнему будешь полна гнева и обиды, и когда я позвоню тебе, ты бросишь трубку. Либо мы снова окажемся вместе, будем любить друг друга искренне и нежно, вспоминая то, что произошло сегодня, как плохой сон.
Грания ничего не ответила.
— Значит, до сентября, — проговорил он.
— Пусть будет так, — сказала она и повернулась, чтобы уйти.
— Я не стану беспокоить тебя, Грания. Если захочешь, позвони мне сама. Я буду здесь и буду с нетерпением ожидать нашей новой встречи. Нам необязательно быть любовниками, если ты этого не хочешь. Если вчерашняя ночь была для тебя «случайной», я больше не хотел бы тебя видеть. Если бы эта ночь была случайной и для меня, я предпочел бы, чтобы все закончилось сейчас. Но я буду здесь и буду ждать твоего возвращения.
Ее лицо по-прежнему оставалось напряженным и расстроенным.
— Очевидно, я должна позвонить первой, чтобы убедиться в том, что с тобой нет девушки из тех, о которых ты говорил?
— Их не будет, пока ты не вернешься, — ответил он. Она покачала головой и сказала:
— Вряд ли это случится.
— Давай договоримся: никогда не говори «никогда». — Его улыбка была доброй и открытой.
Он стоял в дверях, а она уходила вниз по дороге — засунув руки в карманы куртки и низко опустив голову. Она была одинока и растеряна. Ему хотелось догнать ее и вернуть, но время для этого еще не пришло.
И все же он сделал то, что был должен. У них могло бы вообще не быть будущего, если бы он пассивно наблюдал, как тонет Эйдан, и морочил бы голову его дочери, утверждая, что ничего не знал. Интересно, подумал он, какую ставку азартный человек сделал бы на то, что Грания когда-либо вернется? И решил: пятьдесят на пятьдесят.
Шансы на то, что увенчается успехом затея с вечерними курсами, были куда меньше — по крайней мере, для любого здравомыслящего человека. Они были обречены еще до своего рождения.
За все годы — да, уже годы! — пока Нора О'Донохью жила на Сицилии, она не получила ни одного письма из дома.
Каждый раз она с надеждой смотрела на il postino,[3] когда он поднимался по узенькой улочке, змеившейся под раскаленным синим небом. Но письма из Ирландии не приходили, хотя сама она писала регулярно — первого числа каждого месяца, — чтобы сообщить домашним, как обстоят у нее дела. Она даже купила копирку, а это оказалось весьма непростым делом: во-первых, надо было найти канцелярский магазин, где ее продавали, а во-вторых, объяснить на итальянском, что ей нужно. Но Нора не надеялась на свою память, а ей было необходимо знать, что именно она писала раньше, чтобы не противоречить самой себе в следующем письме. Поскольку все, что она сообщала родным о своей жизни, было абсолютной ложью, а ложь должна быть последовательной. Пусть ей и не отвечали, но ее письма наверняка прочитывали. Передавали друг другу с тяжелыми вздохами, поднимая брови и укоризненно качая головой. Дескать, бедная, глупая, упрямая Нора! Она и сама не понимает, какую сваляла дурочку, но по-прежнему не желает признать свою ошибку и вернуться домой!
