— Дэвид, ты не хочешь узнать, что я думаю о книге? — перебила я.
— А я уже знаю. На самом деле я знал, что ты о ней подумаешь, еще до того, как ты прочитала первую страницу. Потому так и не хотел давать ее тебе.
— Значит, ты писал ее, понимая, что мне она совсем не понравится?
— Мне кажется, я различаю нотку неприязни в твоем голосе, Джейн?
— Я просто озадачена, вот и все.
— А я и не предполагал, что ты так консервативна в отношении к творчеству.
— Ой, прошу тебя. Поверь, я не настолько примитивна. «Я сам вершу свой суд» Микки Спилейна легко читается. «Улисс» Джеймса Джойса читается с трудом. Но эти два романа связывает общее качество: они цепляют. И дело вовсе не в том, гладко написана книга или нужны усилия, чтобы ее осмыслить, при условии, что она цепляет читателя.
— Чего, несомненно, не произошло у тебя с моим романом.
— Концентрация мысли такая, что просто убивает, все эти сумашедшие постмодернистские выверты приводят в бешенство. И потом, когда ты вдруг пишешь что-то типа: «напоминающий персиковый компот вкус ее манды». Нет, Дэвид, ну в самом деле…
— Знаешь, а Полли считает эту строчку шедевром. — От этих слов меня будто окатили холодной водой, а Дэвид продолжал: — Она давно подбивала меня взорвать традиционную систему повествования.
— Стало быть, на ее взгляд, это феноменальный успех.
— Ее похвалы тебе неприятны, правда?
Да, неприятны, потому что я им не поверила, и мне показалось, что Полли давила на Дэвида, убеждая его написать нечто гипермодернистское только для того, чтобы помешать его успеху, не дать развиться блестящему таланту, которому она неустанно завидовала. А еще я чувствовала, что Дэвид — мучаясь виной из-за ее депрессий и из-за романа на стороне — хотел хоть чем-то доставить ей удовольствие. Он говорил ей, будто работает над этой книгой, а сам в это время занимался со мной любовью по три вечера в неделю, вот и решил: а почему бы не облегчить свою вину и не потрафить Полли, ступив на тернистый путь литературного модернизма? Жена одерживает победу на всех фронтах. Она вынудила мужа отказаться от заслуженной популярности ради маргинального эстетизма. Она достойна звания личного секретаря собственного мужа. Главное же, ей удалось уязвить Дэвида, нанести серьезный урон его самооценке. Я понимала: если опубликованная книга пройдет незамеченной, не вызвав отклика, Дэвида ожидает новый творческий кризис, от которого он едва ли сумеет оправиться, и в этом случае он вряд ли еще когда-нибудь возьмется за написание художественного произведения.
Вся эта вереница мыслей пронеслась у меня голове в считаные секунды. Четко представляя себе развязку этой истории, я ощущала свое бессилие, потому что ничего не могла ему объяснить. Высказать честно, что я думаю по этому поводу, означало бы потерять его. Поэтому я сказала:
— Дэвид… как ты и предполагал, это не мой тип литературы. Я рада, что Полли высоко его оценила. И давай будем реалистами — я ведь могу ошибаться в своих оценках.
В тот день мы оказались ближе всего к серьезной ссоре, и, что для меня типично, я погасила конфликт, не дав ему перерасти во что-то ужасное. Вечером Дэвид ушел от меня и унес с собой рукопись. Шли месяцы. Мы продолжали встречаться. К концу января, с приближением срока публикации, Дэвид стал наконец поговаривать о том, что его беспокоит возможная реакция читателей и критиков на книгу.
— Ну, одну вещь ты, я уверена, знаешь уже заранее, — заявила я. — Эстетствующий модернизм во все времена разделял людей. Следовательно, отклики наверняка будут противоречивыми. И в этом нет ничего страшного.
Как показало время, осуществились самые худшие мои предположения. Поскольку это был первый роман Дэвида Генри поело долгого молчания — и поскольку издательство «Пентаметр пресс» пользовалось большим уважением, — книга была встречена пристальным вниманием критиков. И статьи, за исключением одной-двух, были разгромными. Первый отзыв появился в «Атлантик», и их литературный критик (по его собственному признанию, давний поклонник Дэвида) объявил, что он шокирован тем, как Дэвид «грубо взломал свой талант романиста, наделенного чувством стиля, тонким юмором и на редкость обостренным восприятием» и променял все это на «какие-то бессмысленные извивы». «Нью-Йоркер» ограничился одним абзацем на странице «Новое и достойное упоминания»: «Бытописатель университетских кампусов решил пойти по стопам джойсовского Финнегана — и отправился не куда-нибудь, а на канадскую автостраду, ни больше ни меньше! Результатом стала книга, которая кажется пародией на французский nouveau roman[15], хотя сомнительно, чтобы в каком-то из французских nouveau roman вам встретилось такое количество непристойностей, женских гениталий и пончиков под кленовым сиропом… что, по нашему мнению, является признаком истинного мастерства…»
Но окончательно раздавил его «Нью-Йорк тайме». Их критикесса — не стану даже упоминать ее имя, меня до сих пор охватывает гнев, как вспомню ее злобу и беспощадность, — не удовольствовалась тем, чтобы просто потоптать обеими ногами неудачный роман. Нет, оттолкнувшись от него, как от трамплина, она прошлась и по двум предыдущим книгам Дэвида, заявив, что его тогдашний блеск, заслуживший столько похвал, не что иное, как «видимость, жалкая личина, позволявшая автору дурачить жаждущую обмана публику, заставляя ее видеть в нем великолепного эрудита, мечту любой студентки из Рэдклиффского колледжа… а между тем более тщательное изучение его ограниченных и ограничивающих творений обличает заурядного писаку, который, в истинно американском коммивояжерском стиле, сумел втереться в верхние эшелоны научного сообщества… а теперь имел дерзость решить, что у него есть право играть с антинарративной прозой, по-прежнему избегая разоблачения. Если эта абсурдная претензия на роман что-то и демонстрирует, так только одно: Дэвид Генри заслуживает, чтобы его наконец разоблачили».
Иногда от человеческой жестокости просто дух перехватывает. Я читала эту статью в маленьком кафе на Брэттл-стрит. Преодолевая злобную рецензию строчку за строчкой, я поражалась непостижимому и безграничному садизму ее автора. Хорошо, пусть Дэвид написал скверную книгу. Но так распинать человека, так уничтожать его репутацию, называть мошенником и гнусным обманщиком…
Отложив статью, я нарушила одно из твердых правил, о которых мы договорились с Дэвидом, — появляться у него в офисе только в часы, назначенные для консультаций. Когда я пришла на кафедру, его кабинет был заперт, к двери была прилеплена записка, торопливо нацарапанная его рукой:
Меня сегодня не будет.
Вечером Дэвид должен был появиться у меня. Тогда он впервые пропустил наше свидание и не оставил сообщения на моем автоответчике. Я не могла позвонить ему домой, но оставила на его автоответчике в офисе нейтральное, тщательно продуманное сообщение: «Профессор, это Джейн Говард. Мне необходимо переговорить с вами по поводу проблем с расписанием на этой неделе. Не могли бы вы мне перезвонить?» Ответа я не получила.
Прошло два-три дня. Кабинет Дэвида оставался запертым, записка — «Меня сегодня не будет» — продолжала висеть на прежнем месте. Я все сильнее беспокоилась и начала уже впадать в отчаяние, тем более что в те дни по Дэвиду был нанесен очередной убийственный удар. Некий журналист, ведущий в «Нью-Йорк тайме» колонку «Информатор» — собрание эксклюзивных сплетен и слухов, — заинтересовался ядовитыми отзывами на «Сорок девять параллелей» и решил проверить, нет ли у романа предшественников. Какая неожиданность! Он выяснил, что один из типичных образцов французского nouveau roman, «Модификация» Мишеля Бютора, представляет собой поток сознания писателя, совершающего поездку из Парижа в Рим на трансевропейском экспрессе и размышляющего о своих запутанных отношениях с женой и любовницей.
«Да, профессор Генри ссылается на „Модификацию“ в своем запутанном сочинении, — писал газетчик, чье имя даже не стояло под текстом, — когда его герой, от чьего лица ведется повествование, заявляет, что пишет книгу и собирается „перебюторить Бютора“. Но это беглое скрытое упоминание не снимает с Генри вины за намеренное использование полностью всей конструкции и тематики чужого романа в своем произведении. Возможно, конечно, уважаемый профессор сошлется на деконструктивистскую теорию, объясняя данный случай эстетикой высокого модернизма и приемлемостью перераспределения, тогда как мы, на более понятном английском языке, назовем это плагиатом».
Дочитав колонку до конца, я кинулась в университетский книжный магазин и купила перевод романа Бютора. Как и «Сорок девять параллелей», это было усложенное модернистское повествование в стиле потока сознания. Однако за исключением этой основной предпосылки две книги не имели ничего общего, были во всем различны. Между ними имелось чисто внешнее, поверхностное сходство — обе были историями-о-путешествии-мужчины-имеющего-жену-и-любовницу. Если уж на то пошло, любое литературное произведение в той или иной степени повторяет сюжет какого-то другого произведения, написанного ранее. Только продажный газетчик в погоне за жареными фактами, пришедший в восторг от возможности опорочить талантливого человека, мог представить дань уважения как плагиат.
