Ознакомительная версия.
Мама в тот момент была на работе. Во время августовской «акции» она уже шила немецкую униформу на фабрике Schwartz Co. в Яновском лагере. Schwartz Co. была лидером по использованию евреев в качестве рабочей силы. Фабрики этой компании не останавливались ни на минуту. Мама работала сменами по 12 часов. Она уходила в 5 утра и возвращалась только к 7 вечера. 12 часов уходило на работу и еще по часу – на дорогу туда и обратно. Если она работала в ночную смену, то уходила вечером, а возвращалась утром. Когда мама работала ночами, я старалась вести себя тише, чтобы она могла отоспаться, и присматривала за братом. Я помню, какое благодатное спокойствие снисходило на меня, когда мама была дома. Я чувствовала себя такой сильной. Но как бы тихо и смирно мы себя ни вели, мама не могла спать днем. В то же время она не раз видела, что происходит в Яновском лагере с теми, кто засыпал на работе, и очень боялась, что это может случиться и с ней.
Двенадцать часов в день, семь дней в неделю… И что получали за это люди? Две миски супа. И все. Две миски супа и сомнительную привилегию продолжать жить в постоянном страхе и унижении. Если бы мама не пошла работать, ее бы убили. Работать было необходимо, чтобы демонстрировать свою полезность, а не чтобы зарабатывать деньги. На работу и обратно каждый день нужно было проходить больше 10 километров по Яновскому тракту, и мама часто говорила, что эта дорога была самой тяжелой частью рабочего дня. Люди шли колоннами под охраной. Выбившихся из строя расстреливали или избивали.
Как-то вечером мама вернулась домой грязная с головы до ног. Она плакала. Я помогла ей привести себя в порядок.
– Мама, что случилось? – спросила я. – Кто это с тобой сделал?
– Очень плохие люди, дочка…
Она все время пыталась оградить меня от горькой правды, но позднее я узнала, что их колонну закидали грязью украинские дети. Для них это была игра!
– Грязные жиды! – кричали эти дети. – Грязные жиды! Так вам и надо!
С каждым шагом на них обрушивались все новые и новые комья грязи, перемешанные с мелкими камнями. Удары, наверно, приносили много боли, но еще больнее было терпеть унижение… Это повторялось много раз. Я очень злилась. Отец тоже. Но что он мог сделать? Сжимать кулаки и кричать от ярости? Что могли сделать все мы? Только терпеть и продолжать жить.
* * *
Рассказывая людям свою историю, я всегда говорила, что прожить 14 месяцев в канализационных каналах Львова нам с братом было легче, чем прятаться наверху в те дни, когда мама с папой одновременно уходили на работу. Жизнь в канализации не шла ни в какое сравнение с этими днями, но, слыша от меня эти слова, люди смотрели на меня, как на сумасшедшую. Под землей я все время была рядом с родителями – мы были вместе. А пока мы были вместе, мне было плевать на страдания. Наверху же рядом со мной не было никого, кроме брата. А ведь мы были совсем еще детьми. Как страшно сидеть и гадать, вернутся ли домой родители! Мне приходилось быть брату и матерью, и сестрой – как тяжела эта ноша для маленькой девочки!.. Так у меня отобрали детство. Немцам не удалось заполучить меня всю, но часть меня они все-таки забрали. Эту часть.
Мы с родителями постоянно говорили о том, что мы должны и чего мы не должны делать, оставаясь одни дома. Что делать, если я услышу, что идут немцы. Если начнется «акция». Если не вернется папа. Если не вернется мама. Если – не дай бог! – немцы схватят их обоих… Повсюду людей выгоняли из квартир, повсюду родные навсегда теряли друг друга, и поэтому родители готовили нас к экстренным ситуациям. Каждый вечер мама готовила нам с Павлом по комплекту одежды. Услышав ночью подозрительный шум, мы должны были как можно быстрее одеться и бежать. Или спрятаться. Мама должна была помогать Павлу, а папа – мне. Такой был у нас план. Каждый вечер я снимала свой любимый зеленый свитер и раскладывала его в ногах на матрасе или на полу рядом с кроватью. Я вытягивала рукава в стороны, чтобы мне оставалось только нырнуть в него головой. Иногда мы вообще не раздевались и спали в одежде, чтобы быть готовыми в любое мгновение бежать. Даже во сне мы были постоянно начеку…
После Замарстыновской, 120, мы часто переезжали с места на место. Иногда потому, что папа находил более безопасное и удобное место или квартиру. Иногда потому, что здание забирали немцы и у нас просто не оставалось другого выхода. Каждый день, когда родители уходили на работу, мы с Павлом просто тихо сидели дома и дожидались их возвращения. Как ужасно часами сидеть в одиночестве, зная, что в городе людей вышвыривают из квартир на улицы! Павел, наверно, был еще слишком мал, чтобы бояться этих долгих часов так, как боялась их я, но и моего страха с лихвой хватало на двоих.
В одной из квартир отец соорудил для нас под подоконником тайник – небольшой шкафчик, встроенный в стену. Нам повезло: у него были золотые руки, материалы и инструменты, а немцы, задерживая его на улицах со всеми этими вещами, не задавали лишних вопросов, потому что у него имелись необходимые документы. Пространство под подоконником папа закрыл перегородкой, которая со стороны казалась продолжением стены, потому что была выкрашена такой же краской. Чтобы увеличить объем расположенного за этой перегородкой шкафчика, отец вытащил из стены один или два ряда кирпичей. Закрыть и открыть эту перегородку можно было только снаружи. Перед уходом из дома папа прибивал ее к стене гвоздями и иногда покрывал свежим слоем краски. В результате и освободить нас из этого убежища мог только он после возращения домой.
Жители гетто скоро узнали о том, как мастерски он делает убежища, и стали просить его устроить такие местечки у них. Он никогда не отказывал. Но тщательнее всего он работал над нашими схронами. Для нас он делал самые лучшие тайники: маленькие шкафчики в стенных шкафах, двойные стенки в гардеробах. Чтобы найти их, нужно было быть настоящим детективом. В ванной комнате одной из наших квартир он сделал хранилище для важных бумаг и драгоценностей. Вполне возможно, что эти документы и ювелирные изделия лежат там до сих пор, потому что папа, насколько я знаю, не забирал их оттуда, а найти тайник никто бы не смог. Но самым хитроумным его проектом было это убежище под подоконником. Нам с братом в нем еле хватало места, и ни одному стороннему наблюдателю не пришло бы в голову, что в таком крошечном пространстве могут находиться двое детей. Мы сидели лицом друг к другу, очень близко, будто в материнской утробе. На случай, если днем нам приспичит в туалет, отец сажал нас на горшки. Если начинали гулять слухи о предстоящей «акции» или если, наоборот, «акций» не проводилось подозрительно долго, что наводило родителей на мысль о том, что в скором времени машина истребления евреев будет запущена снова, мы каждое утро перед уходом отца на работу забирались в эту нишу, а он для маскировки придвигал к ней снаружи большой стол.
Не помню, сделал ли папа отверстия для воздуха, но, должно быть, сделал, поскольку мы с Павлом могли дышать. Папа всегда продумывал все до мелочей. Тем не менее, если эти дырочки и существовали, то были сделаны так аккуратно, что их не замечали даже мы братом. Я помню это, потому что внутри ниши всегда царила кромешная темнота. Мы с Павлом не могли видеть даже друг друга – только слышали наше дыхание. Поначалу мы чувствовали себя в полной темноте и тишине вполне комфортно, но с каждым часом нам становилось страшнее. Время почти останавливало свой бег, и я сидела весь день, слыша только свое дыхание и дыхание брата, и звуки эти становились все громче. В конце концов они начинали заглушать звучащие в моей голове молитвы. Слыша этот шум, умолкал даже мой приятель Мелек.
Эти бесконечные дни в нише под подоконником – мое самое страшное воспоминание. Это было хуже, чем расставание с квартирой на Коперника, 12. Хуже, чем потеря всех наших красивых и любимых вещей. Хуже избиений, которые нам иногда приходилось видеть или переносить самим. Хуже 14 месяцев в сырых и вонючих подземельях… И сидеть в таких убежищах нам приходилось регулярно. Мы снова и снова забирались в эти каморки и ждали родителей. В одной квартире папа сделал для нас убежище в кухне. В другой – в ванной. И каждый раз нам было очень страшно! Мы лили слезы, не издавая ни звука, потому что боялись, что нас услышат немцы. Мы слышали шаги гестаповцев, приходивших в квартиру, и это случалось достаточно часто. Нам не позволяли запирать двери квартир, и в них в любой момент мог зайти кто угодно. Гестаповцев мы узнавали по походке. Стук их сапог невозможно было ни с чем перепутать. Но приходили обыскивать квартиры все по очереди: гестапо, СС, вермахт…
Брат тоже боялся и тоже плакал, не издавая ни звука. Я держала его за руку и шептала, что все будет хорошо. Он держался молодцом… Я изо всех сил старалась вести себя так же бесстрашно, но меня за руку подержать было некому. Некому было пошептать, что все будет хорошо. Я не могла перестать думать о том, что будет с нами, если отца схватят. Каково нам будет умирать в этом тесном пространстве.
Ознакомительная версия.
