Ознакомительная версия.
– Ты куда дела расписки Денсухара?
– Какие расписки? – очнулась Алпату, она с важностью княгини оглядывала унылый сельский мир из окна дорогой машины. – Тоже мне, о чем вспомнил! Откуда я знаю! Сам их, кажется, выкинул.
От Аргуна до Грозного дорога ровная, убаюкивающая. Домба вновь вспомнил о Самбиеве, понял, кого он потерял и кого не ценил. Ему стало жалко самого себя, стало жутко одиноко. Хотя Самбиев и знал о позорном поступке, совершенным Докуевым в молодости, после их уговора Денсухар так ни разу и не вспомнил об этом факте, даже в самых экстремальных ситуациях, в тяжелой нужде, ни разу не стал этим козырять.
«Буду помогать детям друга», – решил Домба и, этим успокоившись, хотел задремать под мерный шум нового двигателя, однако другие воспоминания всколыхнули память.
…Жизнь Докуева бурлила, как кипящий вулкан. Большие доходы требовали больших расходов, и не только денежных, но и психических. Казалось, при такой простой работе, которая не требовала больших умственных или иных усилий, можно жить спокойно, в свое удовольствие, а выходило иначе.
Пару раз Домба вспоминал покойного Самбиева, рвался поехать в Ники-Хита, но то одно, то другое важное мероприятие удерживало его. Никто бы не поверил, как ему тяжело жилось. Например, в воскресенье день обкома. Это значит, что в загородную баню обкома нужно поставить все – от спиртного и икры до туалетной бумаги и зубочисток. И при этом надо самому присутствовать и всем прислуживать. Конечно, Домба, как и все присутствующие в бане, обмотан простыней, он тоже и парится, и пьет, и ныряет в бассейн. Иногда пытается бросить умную реплику, но не говорить. Он здесь на правах прислуги. Никто этого не скажет, даже он сам себе, но все это знают. Конечно, высокая честь – быть в бане с такими людьми, но кто бы мог понять, как он выматывается за эти часы «отдыха». Надо быть в полном напряжении, в постоянной мобилизации, и при этом улыбаться всем, поддакивать и, разумеется, массажировать. И не дай бог не так пройдешься веником по толстой спине партийного босса, можешь лишиться всего. А как тяжело, когда еще и женщин приводят. Смотреть на них опасно, а не смотреть невозможно. Развозить их ночью достается ему – Домбе. И хотя небрежно на ухо говорят – «делай с ними что хочешь», ничего с ними не сделаешь, вдруг что не так. Может у них любовь? А может его испытывают? Нет, он нравственно устойчив! И вообще!
Еще тяжелее в пятницу. День правоохранительных органов. В бане все равны – и прокурор, и милиционер, и чекист, и начальник народного контроля. Но даже голые, они навевают мрак тюрьмы. И говорят только о преступлениях, о воровстве, о взятках и при этом открыто, с ехидными улыбками и лаской называют Докуева главным жуликом республики.
Чуть полегче в среду – день кабинета министров. Здесь у Докуева одна слабость – он не образован. А так, такие же хапуги и карьеристы, в основном с плебейским нутром и родом.
Конечно, от этих бань огромная польза. Ведь все вопросы решаются здесь, но как это тяжело, словно еженедельная вахта в карауле.
Разумеется, есть дни и места встреч, где сам Докуев и «бог» и «царь», но от таких мероприятий практической пользы мало, разве что моральная компенсация. Так Домба не тщеславен, ему не нужны честь и слава, ему нужны деньги и комфорт.
По природе трусливый Докуев во всем руководствовался чувством меры (кроме, разумеется, денег) и целесообразности: он мало пил, и только ради дела; совсем не курил; никого не проталкивал; ни с кем не враждовал; в последнее время приобщился к картежным играм, постоянно проигрывал, но всегда небольшие для него суммы; к женщинам особой страсти не питал. До того как он стал начальником цеха готовой продукции, он других женщин, кроме Алпату, не знал. К сорока двум годам жизни костлявая дура-жена, которая даже в постели думала о богатстве и будущих зятьях, так ему опротивела, что страсть была, но не мучительная. Он не знал, что такое любовь к женщине, и считал это слабостью и даже позором.
Попав в республиканскую элиту, он волей-неволей вынужден был, как и большинство мужчин его уровня, пользоваться услугами жриц любви. Это доставляло мгновенное удовольствие, но не более. Если равная ему компания этим занималась, то и он не отставал. Но чтобы из этого сделать какой-то смысл или поставить цель – этого, к его радости, не было. Короче говоря, он был здоровый мужчина, но без излишней похотливости. И вдруг случилось неожиданное, он влюбился. Прямо с первого взгляда, с глубокой чувственностью и даже страданием. И как ни парадоксально, в этом повинен был Шаранов.
Случилось это в 1968 году. Впервые за много лет помощник Шаранова вызвал Домбу в обком. Очень редко, и зачастую случайно, виделись Докуев и Шаранов. Шаранов, в отличие от многих коллег, в кутежах не участвовал, жил размеренной жизнью, отличался строгостью и принципиальностью в работе, был грозой и партийным авторитетом, а если брать в целом, то он был на редкость, уже в то время, порядочным человеком в высшем руководстве республики. Как ни пытался Докуев, но всучить подачку Шаранову он не смог. Только когда секретарь обкома получил новую квартиру, Домбе, с молчаливого согласия хозяина, удалось обставить просторную квартиру импортной мебелью. Плюс к этому Домба строил для него дачу в пригороде Грозного. Шаранов был бездетным, и только этим объяснял Домба воздержанный во всем образ жизни партийного руководителя.
С замирающим сердцем вошел Докуев в роскошный кабинет, он ждал чего угодно. Шаранов держался как всегда – надменно, с отеческой строгостью. После общих вопросов он скоро перешел к делу.
– Так, Докуев, я тебя ни о чем никогда не просил, но теперь есть необходимость.
Домба понял одно, что приезжает какая-то женщина и ее надо устроить на работу на комбинат, помочь с жильем и опекать первое время, а потом пусть сама живет как знает.
– Только одно, последнее, – провожал Шаранов успокоившегося Докуева, – она, говорят, смазливая, но шельма великая, будь осторожен. От нее мой близкий товарищ погорел.
На вокзале Домба обомлел. Он встретил высокую (выше, чем он), стройную блондинку, с изящными столичными манерами и прирожденным жеманством. Одета она была просто, со вкусом, с ненавязчивой демонстрацией белизны тела. Все в ней было по-женски вызывающим, филигранно утонченным, хрупким и нежным. Она излучала такое восхитительное обаяние, что провинциалы нагло ее осматривали, изучали. От нее веяло вечным праздником, раздольем, и только где-то в глубине по-кошачьи раскосых нежно-голубых глаз затаились каторжная тоска и страх.
Покоренный Докуев разместил гостью в заранее арендованную однокомнатную квартиру, на следующий день, выполняя наказ Шаранова, стал устраивать ее на работу в свой цех.
– Вы можете не ходить на работу, только изредка появляться,- с подобострастной покорностью и с нескрываемой похотью в глазах ласково гнусавил он.
– Нет, я не могу жить в заточении, – печально отвечала Маргарита Михайловна.
Правда, работать она тоже не могла. Домба все удивлялся: даже авторучку она неумело держала в руках, не для этого были созданы эти уже не юные пальчики сорокалетней красавицы.
Весь комбинат рвался в цех любоваться новой работницей. Домба ревновал, сердился. В первый раз за всю карьеру повысил голос, даже стал ругаться.
Управлять машиной Докуев не умел, его возил неофициально нанятый шофер – с виду тупой, с бычьей шеей и глазами, вечно угрюмый – Султан. Каждое утро шофер привозил на работу и отвозил домой Семенову. Попозже, когда темнело, появлялся, как бы просто проведать, Докуев с полными кульками яств и напитков. Через неделю в квартире появился телевизор, а потом проигрыватель. Домба поставил модную пластинку и пригласил даму на танец. Только так он представлял себе возможность прикоснуться к телу любимой, на большее он не решался, да и Маргарита Михайловна сохраняла холодность и неприступность. Между танцами пили сухое вино, дама курила, задумчиво молчала, исподлобья изучая степень покорности опекуна, а косноязычный Домба нес всякую ересь, хвастался богатством и властью и подробно, с гордостью рассказывал, как он ворует и даже сколько. Это длилось еще две недели, и примерно через месяц после приезда Семеновой в Грозный она, отстраненным взглядом глядя сквозь Докуева, твердо сказала:
– Домба Межидович, Вы хотите, чтобы я стала Вашей?
– Да! – крикнул он.
– Так неужели Вы думаете, что я могу жить на вашу зарплату и в этой снимаемой лачуге?
– Что вы хотите? – взмолился Докуев.
– Все! – она пренебрежительно улыбалась. – Не волнуйтесь, милый Домбик, это «все» для меня, а для вас мелочь.
– Что надо, сколько? – чуть ли не на колени бросился изнемогающий страстью Докуев.
– Чтобы вы не волновались и знали, за что благодарите меня, вначале испробуйте… Если понравится, сами решите, сколько… Я не продаюсь, а нуждаюсь… И еще – отпустите машину, примите ванну, я буду преданна Вам до утра.
Ознакомительная версия.
