Ознакомительная версия.
И вот некоторые частички, затолканные другими, может и не очень сильно, но вдруг перестают барахтаться и толкаться и медленно осаживаются на дно. Они даже разного цвета и размера в той пестрой кутерьме, и у них общего только то, что они прекращают всякую активность. Но живые.
На дне плохо. Света мало, кислорода в воде мало, пища — отбросы жизни более здоровых частичек. Но жить можно. Наверху без большого расхода сил не выживешь — а здесь можно. Очень экономичный режим. И безопасный. Ты никому не нужен, только сильному не лезь под ноги.
И постепенно эти донные частички делаются серенькими и одинаковыми. А были очень разными, и каждая опускалась сюда из своего слоя и своим витиеватым путем — но вел путь вниз. То есть болтались по-разному, но утонули одинаково.
Человек — это винтик государственной машины: ага, гнали моей маме такую пургу, рассказывала. Винтики из нашего человека, как из дерьма пуля. Не верите — полюбуйтесь на машину.
Мы свободны, но есть примечание. Свобода здесь как тюрьма: не важно, кем ты был на воле, важно, чего ты стоишь здесь и как себя поставишь.
Вот я и залетел.
Чаще всего бомж умирает в отключке. Обрубившись по пьяни или отравившись. Или ночью во сне. Особенно часов пять утра трудно пережить — мерзнешь сильнее всего в это время, и если просыпаешься — страшная тоска иногда наваливается, вплоть до паники. Легче всего смерть зимой — засыпая, словно согреваешься, а утром уже закоченел.
Мимо лежащих на улице кто не проходил. Поди понюхай — жив или так, гуляет. А если в укромной дыре окочурился — так и лежит, пока по запаху не найдут. Или крысы не сожрут, да.
Потом менты составляют протокол, и труповозка увозит в морг. Но сначала, раньше или позже, вызывают «скорую». А «скорая» бомжей ненавидит и ехать к ним не хочет. Их тоже понять можно: бухой, вшивый, воняет, поди докажи, что ты тоже человек. Где клятва Гиппократа, а где зарплата. И больных до хрена.
Проснулся я от пинка, но не сумел объяснить, что уже проснулся. Со стороны — типа мычал. Да не мычал, а просил оставить в покое. Кому ж понравится от пинков в ребра просыпаться. Это я неосторожно уснул прямо на лавочке, и во сне скатился на дорожку. Маху дал. Неосмотрительно. И рядом, значит, никого из ребят не оказалось, чтоб довести куда-нибудь.
Менты нами брезгуют и руками стараются не трогать. Если кто сдохнет в ментовке — им хлопотно списывать. Они живых сбрасывают на «скорую».
Врач с фельдшерицей аж застонали, глядя на меня:
— Тварь, всю машину завоняет!.. мыть же придется… Осторожно, вшей напустит, сволочь.
А я встать не могу. На носилки они меня буквально ногами закатывали. Погрузили кое-как и повезли.
А выгружают: носилки выволокли с рамы наружу не до конца, так что только передние ручки опираются — и бах ногами на асфальт! Вставай и иди! А я не могу, хоть и встряхнуло.
Ну что. Положили в приемном. На кафельный пол. Шашечка желтая — шашечка коричневая. Сквозит в ноздри безнадежный медицинский запах, и на хрен никому не сдался. Холодно внизу-то. А вдоль стен — звери доктора Айболита: разбитая башка, заблеванный костюм, кто явно плечо вывихнул, у кого палец явно не в ту сторону торчит, сплошные передовики производства.
Лежу, дремлю — может, полчаса, может, полдня. Подходит сестра с журналом — в каждом глазу по гестапо:
— Жив, милый? Тебя как звать? Что ж ты, дедусь, запаршивел-то так, а?
Да пошла ты, думаю.
Она положила сверху журнала листочек и по нему забормотала:
— Пневмония — нет… Цирроз печени — нет… Почечная недостаточность — нет… Алкогольное отравление — ни хрена, глаза нормальные, губы нормальные, цвет лица нормальный: оклемаешься. Пьяная травма — вот: пьяная травма. Падал? — конечно. Били? — да еще б тебя не бить.
Я этот их листочек знаю. Перечень основных причин смерти нашей. Оно им надо возиться. И чтоб мы портили им статистику выздоровлений. А пьяная травма — это нарисуют в записи какой-нибудь укол, осмотр, рентген припишут и выкинут вон.
Но. Если я не могу двигаться — меня нельзя выкинуть за ворота, а увозить меня некому и некуда. Класть меня в отделение они ни за что не станут. А если я у них тут сдохну — это морока: отписываться, вскрытие, я их дела знаю. То есть: надо от меня избавиться.
Ясное дело — они позвонили в приют. Диспансер, профилакторий, лепрозорий — хрен его знает, как он там полностью называется, городской и круглосуточный. Я еще не шевелюсь — но слышу уже отлично:
— Чего «нет мест», а у меня есть места, у кого они есть? Ну, выкинь кого-нибудь уже помытого. Кончай, это ваш контингент, вам за это платят, что вы с них вшей собираете. Да: накормите, переоденете и выкинете. У вас на это и шмотье, и жратва. А воровать меньше надо, коллеги! Ой, не луди мне мозги.
Пока часа четыре я ждал их транспорта, как-то понемногу пришел в себя. Хотел сесть, но побоялся: могут выгнать своим ходом. А приехал уже вроде и ничего.
Приютский приемник — типа тюремного. В кафельном боксе раздеваешься, суешь все одежду в черный пластиковый мешок и завязываешь. Выходит массивная эсэсовка с закатанными рукавами, клешни в резиновых перчатках. Пажалте бриться. И стрижет налысо электромашинкой во всех местах. Неласково стрижет, неэротично. Пальцем: «В душ».
Мыло вонюченькое и мылится плохо: дезинфекционное, значит. Теперь — кружевное белье герцогу: солдатские кальсоны-рубашка бязевые, чистые, ветхие, небывалого срока годности. Купили по дешевке у части как списанную ветошь, знаем-проходили. Пижама: костюм рабочий черный, тоже бязь, ткань просвечивает на лампочку. Явно списано в колонии, зековские обноски.
Так; я попал в стационар. Это я удачно зашел. Интересно, назавтра они меня выкинут или подержат немножко.
Палата — та же казарма (или камера, но просторная). Шконки в два яруса, тумбочки, табуреты вокруг двух столов по центру. Я карабкаюсь на свой верх. Простыни серые, влажные — но чистые. И я чистый. Хорошо после душа, особенно первые полгода.
… — На у-жи-ин! — будит пение сестры. Или воспитательница, или надзирательница, она же нянечка, кто они тут все есть.
Столы на четверых застелены клеенкой. На ужин дают остатки обеда, объяснили мне. Но без супа. Заведующий этим центром социальной адаптации, как их гадюшник официально звучит, явно бывший моряк: это на камбузах так жрать заведено, народ поясняет.
Шлепнули черпак тепловатой ячневой каши. Где специально учат поваров невкусно готовить, хотел бы я знать. Казенные повара знают секрет: еда себе как еда, а в глотку не лезет. Аж ручонками в гланды упирается.
Бабы тоже едят. Одеты в больничные халаты. Острижены все коротко, но не налысо. Иначе бы такие истерики были, что бабий бунт все по кочкам разнесет.
И все тут интересного возраста: лет от сорока до пятидесяти. Моложе — еще есть силы грести по жизни, а за полтинник народ свое уже отпрыгал. На кладбище ряды безымянных могил. Придет ли кому-нибудь в голову поставить памятник Неизвестному Бомжу? А ведь это эпоха, ребята.
— Ты че здесь?
— По пьяной травме залетел.
— А я сам. Передохнуть немного. Печень не отпускает, тля.
— Они, твари, работать заставляют. Фигней заниматься. Пристройку к себе какую-то делают.
Беседа после трапезы способствует пищеварению, а как же. Чай светлый и содой пахнет. А чем ему пахнуть — островом Цейлон? Соседи мои — битые, искореженные и беспечные мужики. За что люблю нашего брата — за беспечность, нрав легкий, злобы нет.
У одного ломаный нос размазан по центру лица, его и кличут Боксер. У другого очки в желтой проволочной оправе, и хоть очки эти китайские и цена им на рынке триста рублей, а в мусорном баке попадаются бесплатно, но зовут Доктором. А третий — мелкий востроносенький шплинт, рябенький, лысенький, Сява он сява и есть.
И тут — удар под дых.
— Вы где курите?
— Где-где — в звезде! Курильщик — враг народа, не знаешь?
— Фильм содержит сцены секса, насилия и табакокурения! Уберите детей от телевизоров.
— Вы чего? Что — и на лестнице нельзя? Ну а во дворе?
— Сынок, территория всех лечебных учреждений свободна от курения. Соси буй. Кстати, ты что курить собрался? Здесь у всех все отбирают при поступлении, милый. А за ворота нельзя.
В девять вечера в спальню зашел дежурный, похожий на мента в штатском. Вы понимаете — лицо у него такое и ведет он себя так. Шуганул доминошников, скомандовал спокойной ночи и закрыл снаружи дверь на ключ.
Как из просто члена сделать полезного члена общества. Вот этим они тут занимаются. Хотя по-моему они посильно воруют деньги. Как везде. Кормовые, вещевые, медицинские, как там у них это по графам гоняют.
На женской половине стоит несколько швейных машинок, там строчат рукавицы и тапочки. Нормальная зона. Стены зеленые, на полу линолеум, на окнах решетки. Разговор только матом, все идеалы давно рухнули, что называется. Как услышишь — сразу рождается желание свалить отсюда. Но рано. Сами выгонят.
Ознакомительная версия.
