У нее в кармане зажужжал будильник.
— Черт, — сказала она. — Мне пора на урок химии. А тебе?
— У меня «окно».
— Тогда продолжай тренировку.
Она невесомо похлопала меня по шлему, спрыгнула со стены, безукоризненно приземлившись, просто из вредности, и побежала в сторону школы.
— Три, два, один, ноль, — бормотал я. Мои ноги крепко стояли на кирпичах. — Три, два, один, ноль… три, два, один…
— Здорово, Дрочман.
Я вздрогнул и качнулся вперед, чуть не потеряв равновесие. Когда я поднял голову, то увидел его. Бен Ригби стоял на опушке в сопровождении Камала Джексона и Брэда Уоткинса. Я похолодел. Это не могло быть совпадением: сюда никто не приходил просто так. Они следили за нами и дожидались, пока не уйдет Бел.
А в руке он держал нож.
Родители подарили ему такой складной швейцарских ножик, у которых, знаете, шестнадцать миллионов насадок, из-за чего они похожи на содержимое кухонного ящика, сплавленное вместе в результате термоядерной реакции. Однако сейчас нож был раскрыт только основным лезвием.
Я часто думал об этом ноже. Медитировал, вспоминая о каждом его сверкающем стальном лезвии, потому что с тех самых пор, как Бен получил этот нож в подарок, он начал обещать, что отрежет мне яйца.
Ну же. Всего-то и нужно, что сделать шаг назад, и нас с ними будет разделять три метра сплошной кирпичной стены. Но мои мышцы словно обратились в камень.
Они начали наступать, сминая подошвами листья.
— Знаешь, что печально, Камал? — говорил Бен, словно меня здесь вообще не было. — Даже, я бы сказал, трагично. Мне кажется, кроме нас, у Дрочмана нет никого, кого он мог бы назвать своими друзьями.
У Бена был талант. Он инстинктивно умел давить на больное.
— Или мы, или все эти пончики, которые он сожрал на прошлой неделе, — подхватил Камал. — Говорят, он всегда ими обжирается, когда ему одиноко.
Я застыл. При виде ножа меня скрутило чувством вины. Нужно было бежать отсюда. «Четыре килоньютона», — напомнил я своим ногам. Двигайся! Ничего.
— Это правда, Дрочман? Ты заедаешь муки одиночества пончиками?
— У меня есть друзья.
Я хотел, чтобы это прозвучало дерзко, но вышло сопливо. Они не купились. Они видели, как я пытался заводить друзей. Сначала робел, потом становился настырным, не давал прохода и отпугивал всех.
— Неужели? И кто же?
— Бел.
— Твоя сестра? — Бен расхохотался. — Я думал, нельзя быть еще большим ничтожеством, но тут снизу постучали. Ты продолжаешь радовать. Единственный человек, кого ты назвал другом, — и та твоя родственница. Но тут вот какое дело, Дрочман, — он запустил свободную руку в карман и вынул оттуда телефон. — На прошлой неделе ты говорил совсем другое.
Он ткнул пальцем в экран.
«Моя сестра — сука. Ненавижу ее. Она еще получит по заслугам».
Голос, искаженный динамиком, казался жестяным, но в нем все равно безошибочно узнавался мой голос.
И я вдруг резко вернулся в прошлое воскресенье, и снова лежал в подворотне за булочной в шесть утра, и тротуарная плитка холодила и царапала мои руки, которые крепко держали Камал и Брэд.
— Просто скажи, — Бен присел рядом со мной на корточки, протягивая свой телефон. — Один разок, под запись, и мы тебя не тронем. В противном случае…
Я вспомнил рррвущийся звук между ног, внезапное прикосновение холодного воздуха и еще более холодного металла, приставленного к внутренней стороне бедра. Вспомнил, как держался изо всех сил, чтобы не обоссаться.
У меня дрожали ноги. Если я не прыгну, то упаду. До Бел, наверное, все еще можно было докричаться. Позвать ее… Но мой взгляд упал на телефон Бена, и я отмахнулся от этой мысли.
Они были уже почти у самой стены. Я оглянулся и посмотрел вниз. По ту сторону была лишь отвесная стена. Спуститься вниз невозможно. Прыжок оставался единственной надеждой.
Если ты не доверяешь себе, доверься мне.
— ТРИ! — прокричал я с такой силой, что они остановились как вкопанные.
— Что… — начал Бен, но я не дал ему закончить, продолжая свой громогласный обратный отсчет.
— ДВА…
Ноги подо мной подогнулись, корпус подался назад.
— ОДИН…
СЕЙЧАС
— Ноль.
Голос Шеймуса доносится из телефона Риты, установленного на приборной панели. За последние десять минут его тон изменился с напряженного до откровенно истерического.
Скорая рвано лавирует в потоке машин, и мы вписываемся в пустоты, оперативно расчищенные воем сирены, за впереди идущими автомобилями.
— Я несколько раз перепроверил все камеры — незащищенных точек доступа попросту нет. Организовать нападение не было никакой возможности, никто не мог ни войти, ни выйти незамеченным.
— Передо мной в карете скорой помощи лежит раненая женщина, которая могла бы поспорить с такими выводами, Шеймус, — говорит Рита.
— Я не знаю, что тебе еще сказать, Рита…
— Тогда зачем ты нужен? — она тянется к приборной панели и пальцем отключает устройство.
Передо мной лежит раненая женщина. Я представляю, как мама дышит, как в такт дыханию поднимается и опускается ее грудная клетка. «Главное, дыши, — говорю я не только ей, но и самому себе. — Только не прекращай дышать, черт возьми». Вспоминай…
Рита черными и служебными ходами под локти вывела меня из музея, скинув туфли на высоких каблуках и бросив их рядом с лужей крови на полу. На одном повороте каталку с мамой завернули направо, и я хотел было последовать за ними, но Рита как отрезала:
— Налево.
— Но… — начал было я, но осекся, увидев ее лицо и вообразив, как один из липовых санитаров ведет скальпелем по маминой шее. Я пошел налево.
— Так просто короче, — объяснила Рита. — Там будет лестница, по которой с каталкой не проехать.
Пару поворотов спустя мы поднялись по одной бетонной лестнице, спустились по другой, которая привела нас к черной двери с зеленой табличкой, оповещающей о пожарном выходе. Я потянулся к металлической скобе, но Рита остановила меня:
— Подожди.
Она поднесла к уху телефон.
— Шеймус, ты следишь за дорогой? Восточный выход.
В трубке раздался трескучий голос Шеймуса:
— Чисто.
— То же самое ты говорил и в прошлый раз.
— Можешь мне не верить, если хочешь, — раздраженно парировал Шеймус, — но зачем тогда спрашивать?
Рита выругалась и повесила трубку.
— Так, — сказала она, разворачивая меня лицом к себе. — Питер, за этой дверью, ровно в двухстах футах слева, стоит черный «Форд-Фокус». Он открыт. По моей отмашке беги туда и садись в машину. Сейчас слушай внимательно — это важно. Твоя мама не уедет отсюда без тебя. Если ты побежишь не в мою машину, а куда-нибудь еще, она так и будет лежать в машине скорой помощи и истекать кровью до тех пор, пока ты не вернешься, а у нее в распоряжении не так много времени, чтобы тратить его впустую. Ты это понимаешь?
Я задушил приступ бессильной ярости.
— Да.
— Готов?
— Да.
— Тогда беги.
Я развернулся и навалился на дверь, чувствуя, как она поддается под весом моего тела. Налетел порыв октябрьского ветра, а я рванул влево по тротуару. Город слился в туннель из смазанных красок, звуков, тротуарной серости, автобусного красного, мерного дорожного гула. Черный автомобиль был припаркован у самого тротуара на двойной красной полосе — в зоне, запрещающей парковку. «Восемьдесят пять шагов», — подумал я. Двести футов. Я бросился к пассажирской двери, схватился за ручку, и дверца распахнулась. Я залез в салон.
И секунды не прошло, как открылась водительская дверь и в салон юркнула Рита, устраиваясь рядом. Видимо, она бежала прямо за мной, но я настолько ушел в себя, что даже не заметил этого. Я взглянул на нее, ища одобрения за свое примерное поведение, но не увидел ничего такого. Она выглядела испуганной. Пот кривыми дорожками струился по ее щекам, а плечи были вздернуты, как будто она пыталась защитить от чего-то шею. Ее взгляд, направленный в ветровое стекло, лихорадочно метался. Я посмотрел туда же, но увидел только автобусы, машины и ленивых пешеходов — типичную для кенсингтонского утра картину.
