— А дом?
— Первый этаж затопило, так что он пострадал. Но я нанял ребят, они все приводят в порядок. Пока не закончат, поживешь у меня.
— А с твоим домом что?
— Ерунда, несколько царапин.
— Значит, иногда молитвы доходят до Бога.
— Молитвы чарлстонцев в последнее время очень редко.
Тревор сидит на крыльце под навесом и играет на губной гармошке. Клянусь, Тревор может сыграть Рахманинова хоть на кастрюле. Губная гармошка отлично гармонирует с окружающим пейзажем, его суровыми горами, быстрыми потоками. Кажется, что Тревор с рождения играет на этом инструменте. Я вхожу в дом и жду, когда он доиграет до конца «Barbara Allen». Подав Тревору бокал белого вина, наклоняюсь и целую его в лоб.
— Немного развлечемся перед обедом? — спрашиваю я.
— Вечно ты меня дразнишь. Одни слова, мало дела.
— Прости, что спустил на вас этого зверя, — киваю в сторону матери.
— Зверя? Это ты хватил через край.
— Где ты выучился играть на гармошке? Помнится, ты как-то сказал, что губная гармошка по сравнению с фортепиано все равно что сардина по сравнению с кашалотом.
— Да, я всегда предпочитал кашалотов.
— Как вы поладили с моей матерью?
— Да она просто душка, Лео. Кротка, как ягненок. «Хьюго» преобразил ее, — отвечает Тревор, а потом указывает на гармошку. — Позволь объяснить тебе, как играют на этом инструменте, Лео. Ты управляешь звуком, закрывая языком вот эти дырочки. А по части пользования языком я виртуоз. Если хочешь, можешь проверить.
— Жалею, что спросил.
— Но мой ответ позабавил тебя, правда? Я всегда обожал непристойные намеки. Малая толика скабрезности, капля бесстыдства — мой излюбленный вид юмора.
— Чую запах углей. Похоже, Найлз приступил к готовке. А где Чэд?
— В Чикаго. Уехал по делам. А ты думал, он будет нянчиться с детьми, вместо того чтобы делать денежки? — И вдруг, без перехода, Тревор говорит: — Лео, мне каждую ночь снится Шеба.
— Я еще не готов говорить о Шебе, — признаю́сь я. — Чуть погодя, но не сейчас. У нас пока не было возможности оплакать ее. Мы будем делать это до конца жизни. Может быть, я напишу о ней книгу. Обо всех нас. Обо всем, что с нами случилось.
— Ты не продашь ни одного экземпляра, если не сделаешь главным героем меня.
Мы смеемся. Раздается удар в колокол — нас зовут на обед.
Наша первая трапеза в горах носит характер торжественный, почти священный. Найлз приготовил стейки, а Фрейзер запекла картофель и свежие овощи, чтобы всех накормить досыта. Тренер Джефферсон взял на себя роль бармена и весь вечер наполняет наши бокалы. Миссис Джефферсон забрасывает меня вопросами про Айка и Бетти, но все, что я могу ей сообщить: они работают сутками и показали себя героями как во время урагана, так и после. Молли рассказывает о том, что видела на улицах города, об ужасных разрушениях. Она сделала удивительное открытие: оказывается, пальмы лучше выдерживают ураганный ветер, чем вековые дубы. Она объясняет это тем, что пальмы обладают большой гибкостью и под порывами ветра гнутся до самой земли, но не ломаются. Могучие дубы же могут стоять только прямо, и потому ветер вырывает их с корнем. Оказывается, на территории Цитадели погибло более пятидесяти дубов, и, судя по всему, во всем городе не осталось ни одного цветка. Я говорю, что, по данным «Ньюс энд курьер», в Южной Каролине погибло всего тридцать два человека — совсем немного, если учесть, что мы пережили на Уотер-стрит. Современные средства оповещения и дороги позволили людям вовремя покинуть побережье. Многие вняли предупреждениям и перебрались туда, где безопасно. Только немногие кретины вроде нас пережидали ураган дома и дорого заплатили за свою самонадеянность.
— Лео, я понимаю, что ты имеешь в виду меня, — говорит Уорт Ратлидж. — Я виноват, признаю. Я захотел остаться с женой, а это значило, что и Найлз, и Фрейзер, и Молли останутся, чтобы заботиться о нас. Если бы кто-нибудь погиб, я не простил бы себе этого до конца жизни.
— Каждый сделал свой выбор сам, Уорт, — говорит моя мать. — И нам выпал редчайший подарок судьбы: настоящее приключение.
— Надеюсь, первое и последнее в моей жизни, — откликается миссис Ратлидж.
— А мы не жалеем, что упустили его, — замечает тренер Джефферсон, его жена смеется в ответ. — Это все равно что тренироваться в августе. Помнишь те деньки, Лео?
— Еще бы! До смерти не забуду.
— Черт, оглядываюсь назад и сам не понимаю, как вы, ребята, это выдержали. Да и как я сам это выдержал.
— Тот футбольный сезон имел большие последствия, — говорит моя мать.
— Когда вы пришли в «Пенинсулу», в самый первый день, могли вы себе представить вот такой вечер, как сейчас? — спрашиваю я. — Что мы будем сидеть все вместе, с Найлзом Уайтхедом и семейством Ратлидж?
— Хорошая была команда, — говорит тренер Джефферсон, не отвечая на мой вопрос. — Отличные капитаны.
— Да, особенно белый, — киваю я. — Классный парень.
— А мой папа тоже играл в команде? — Малыш Айк встревает в разговор, обращаясь к деду.
— Твой папа и дядя Найлз были звездами команды, — отвечает тренер Джефферсон. — А дядя Чэд поразил меня, как никакой другой игрок в жизни.
— А дядя Лео? — спрашивает кто-то из детей.
— А дядю Лео опрокидывали на каждой игре, — отвечает тренер. — Зато много грозных защитников спотыкалось о его тело, пока он валялся на земле. — Тренер делает паузу, чтобы я мог выразить свое возмущение, а потом заключает: — Да, малыш, что правда, то правда. Таланта особого у Лео не было. Но он себя не жалел. Видит бог, он себя не жалел.
— Давайте лучше поговорим о нашей банде поддержки! — с искрой прежней горячности вступает в разговор Тревор. — Каковы мы были, а? Потрясли основы! Я был первым парнем-чирлидером за всю историю «Пенинсулы». А уж ножки-то у меня были лучшие в группе!
— Полегче с обобщениями, — отвечает Молли.
Вся наша компания переходит в дом, потому что к ночи воздух в горах становится холодным. Найлз ловко, привычными движениями, разжигает камин, его тепло ласкает кожу. В доме тесно, как в автобусе в час пик. Дети возятся на полу или сидят на коленях у взрослых. Ко мне на одно колено забрался малыш Айк, а на другое — малыш Найлз. Я не сомневаюсь, что в эту ночь буду спать крепко, как убитый.
Я уже начинаю клевать носом, когда очаровательная дочь Молли, шестнадцатилетняя Сара, просит:
— Мама, расскажи про дельфина!
— А вы откуда знаете про дельфина? — удивляется Молли.
— Папа позвонил и прочитал нам, — объясняет ей сын, Уорт-младший. — Из Чикаго звонил, — с детским удивлением добавляет он.
Молли в недоумении.
— Мою статью перепечатали в Чикаго. Ее передали по телеграфу, — объясняю я.
— Лео называет тебя богиней ураганов, моя дорогая, — сообщает дочери миссис Ратлидж официальным тоном, с ноткой искренней симпатии по отношению ко мне, которой я не слышал после ураганной ночи.
— Лео всегда увлекается, когда пишет, и все преувеличивает, — говорит Молли, но по глазам видно, что ей приятно.
— Наоборот, я преуменьшил! — возражаю ей.
Дети хотят услышать историю из ее собственных уст. Я сижу у камина и слушаю ясный, протяжный голос Молли, который переносит меня обратно в пострадавший от урагана город с домами без крыш. Обо всем Молли рассказывает подробно и точно, но, когда речь доходит до дельфина, она начинает спешить. Она торопится закончить рассказ, ее голос становится бесцветным, почти скучным. Финальную фразу она произносит без всякого выражения:
— Мы отнесли дельфина к воде и выпустили в море.
Наступает недолгое молчание, затем юная Сара заявляет с прямотой бесцеремонной юности:
— У дяди Лео эта история звучит лучше.
— У Молли отсутствует тяга к преувеличениям, свойственная моему сыну, — защищает Молли моя мать.
— Что у нее отсутствует, так это верность правде жизни, — поправляю я. — Скажите, дети, разве кто-нибудь из скучных, занудных, лишенных юмора друзей ваших родителей хоть раз рассказал вам настоящую историю? Конечно нет. Единственный человек в этой комнате, который всегда рассказывал вам увлекательные, захватывающие истории, — это старина Жаба. Жаба круче всех, вы согласны?
— Согласны! — кричат дети. — Жаба круче всех! — И тут же спохватываются: — После моего папы!
Счастливые, веселые дети моих друзей долгие годы являются для меня источником радости. Бездетность — мое личное горе и причина неутихающего конфликта между мной и матерью. Так что эта любящая ватага заменяет мне собственных детей. Я рассказывал им перед сном истории, в чем за долгие годы достиг совершенства. Я хотел развить их воображение, поэтому всегда в этих историях главными действующими лицами были они сами. Я превращал их в королей и королев, в рыцарей Круглого стола, они побывали «зелеными беретами» и солдатами Французского иностранного легиона. Вместе мы победили все ночные страхи, сражаясь с чудовищами, людоедами, злыми драконами. В наши истории попадают все мерзавцы, негодяи и хулиганы, с которыми дети встречаются на школьном дворе, и те учителя, которые унижают, вместо того чтобы учить. Конечно, мы ведем честную борьбу, но так уж выходит, что наши враги всегда погибают. Таков мой принцип: плохой парень должен умереть и смерть его бывает медленной и мучительной. К тому моменту, когда детям предстоит отойти ко сну, зло, затаившееся на границе ночи, лежит во прахе, поверженное и раздавленное. Я говорю: «Конец, а кто слушал — молодец», целую их и желаю им спокойной ночи.
