Ознакомительная версия.
Местные старожилы помнили, как появился он однажды в поселке, заросший до самых глаз рыжей бородищей, вывалил в скупке из заплечного мешка большущий ворох шкурок, среди которых немало был и лис-«крестовок», и соболишек. Однако, не загулял, как все охотники. Несколько дней степенно прохаживался по улице, что-то присматривая, а потом, не торгуясь, не скупясь, купил домик на самом берегу Каа-Хема, у молодой вдовы Митюхи Краснова, утонувшего из-за напарника прошедшей осенью. Молодуха на следующий же день уехала к родителям в Зубовку, а Василий подправил покосившийся, местами упавший забор, починил протекавшую крышу, а потом навесил на дверь тяжелый амбарный замок, да и исчез почти до Сретенья... Разное судачили о нем жадные до слухов поселковые бабы, да и мужики, собравшись за поллитрой, тоже болтали кто во что горазд. Кто говорил, что дед, дескать, душегуб беглый, от властей в тайге прячущийся, другие утверждали азартно, настырно, что видели, как крестился дед двуперсто, стало быть, старовер какого-то неведомого отшельнического толка. Слухи о его преступном прошлом разом опроверг участковый, а на старовера Василий, день и ночь смолящий крепчайший самосад, и вовсе не походил. Постепенно слухи улеглись, затихли, и деда оставили в покое...
Впрочем, нелюдимым и хмурым дед Василий был не со всеми. Если взрослые предпочитали не заглядывать на плотбище, которое он сторожил, зная какой малоприятный будет прием, то мальчишки все лето дневали и ночевали на плотах, принося домой тяжелые снизки жирных ельцов, громадные стаи которых постоянно кормились у плотов, а то и вполне приличных ленков. И несмотря на строжайшие запреты матерей: «Вот ужо пойти только к варнаку! Я те так пойду! Хворостиной отхожу – неделю на ж... не сядешь!» каждое утро, чуть свет, мальчишки и компаниями по одному собирались на плотбище у деда Василия... Чем приворожил их мудрый неразговорчивый старик, оставалось для взрослых загадкой. Сила его притягательности была куда сильнее материнских угроз и отцовских подзатыльников.
... На Бай-Сюг – маленький старательский прииск, затерявшийся среди гор и тайги, мы приехали перед самой съемкой сменной добычи с вашгерда. Аккуратный пожилой дядечка в толстых очках и с седоватой бородкой клинышком, больше походивший на какого-нибудь приват-доцента прошлого века, чем на контролера старательской артели, на аптекарских весах точнейше взвешивал щепотку за щепоткой грязно-бурый песок, бережно ссыпая его в кожаные мешочки. Откровенно говоря, ничего кроме легкого разочарования я не испытал. Никакого маслянисто-желтого блеска, никакой нервной дрожи в руках. Обыкновенная, кропотливая и даже скучная работа. И это то самое золото, из-за которого у человека «крыша едет»? Из-за этакой вот грязи?... Я протянул руку, чтобы пощупать, ощутить его вес, но ее мгновенно, словно клещами, перехватил стоящий за спиной охранник и оттеснил меня в сторону от контролера настороженно и даже враждебно следя за каждым моим движением. Напрасно пытался я объяснить свой порыв, больше ни меня, ни корреспондента республиканской газеты, с которым вместе ловили ленков, и в компанию к которому я напросился в эту поездку, к золоту и близко не подпустили. Каждый раз перед нами вырастал с мрачным видом охранник, и мы только из-за его плеча могли видеть, как бородатый «приват-доцент» стягивал мешочки сыромятным шнурком и тщательно опечатывал сургучной печатью, после чего все присутствующие расписывались в каком-то журнале. Корреспондент зло фыркал в мою сторону – из-за меня у него срывался хороший репортаж, а я откровенно скучал. Я ждал романтики, горящих глаз, блеска самородков в лотках старателей, словом всего того, что представлялось по плохим, штамрованным. Но вместо этого увидел обросших мужиков в заляпанных грязью мокрых брезентовых робах, месящих сапогами грязную жижу, развороченные, размытые водой камни и скучного типа в толстых очках, по крупицам взвешивающего все такую же грязь... Куда с большей охотой побродил бы я с удочкой по шумящей в логу речке.
В тот выходной я рыбачил под Даниловкой... С утра взял на спиннинг пару ленков, приличного таймешонка, а ближе к полудню, когда солнце припекло так, что борта лодки жгли руки, решил сплавляться ближе к дому, тем более, что по опыту знал – до вечера клева больше не будет. Я уже миновал довольно опасную даниловскую шиверу, и теперь лодка неторопливо покачивалась на волнах посреди широкого плеса, когда невесть откуда налетел шквальный порыв ветра, свалившаяся из-за прибрежного хребта туча мгновенно закрыла солнце, и тугие струи дождя, вперемешку с крупным градом, звонко забарабанили по лодке. За считанные секунды я до нитки вымок, а вода, все прибывающая в лодке, делала мое суденышко тяжелым и неуправляемым. Разом потемневшее небо над головой вдруг осветилось мертвенно-голубоватым светом, и трескучий раскат грома словно вдавил меня в банку лодки. Мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем под днищем захрустела береговая галька. Кое-как вытащив на берег лодку и подхватив промокший рюкзак, я бросился к зарослям черемухи и тут, во время короткого промежутка между очередными громовыми раскатами, услышал:
– Эй! Паря!.. Ходи сюда, покуда не пришибло!
Кряжистый старик стоял в двери сторожки, удерживая ее от порывов ветра, и махал мне рукой.
– Тебе, тебе грю! Ходи живее!..
Дважды приглашать меня не требовалось. Едва я нырнул в спасительный полумрак избушки, как белая стрела молнии впилась в громадную лиственницу на противоположном берегу, словно в замедленной съемке полетели, кувыркаясь в воздухе, сучки и куски ствола, от близкого тяжкого удара вздрогнул пол под ногами, а из щелей в потолке посыпалась на голову труха. Я все еще толкался у порога, не решаясь пройти дальше, и с мокрой одежды натекла изрядная лужа. Старик сидел в дальнем углу у оконца, глядя на буйство стихии. Наконец он повернулся ко мне:
– Ну, чо столбеешь? Разболокайся живо да к печи одежину-то вешай!
Пробормотав слова благодарности, я примостился на краю топчана и начал раздеваться. Когда я, выжав и развесив парившую одежду над горячей печкой, остался в одних трусах, старик пошарил у себя за спиной и бросил мне старую фуфайку.
– Накройся, а то заколеешь голожопым-то!
Он поставил на плиту большой помятый чайник и подбросил дров. В печи сильно загудело, и уже через минуту-другую бока ее стали малиновыми, а по избушке поплыли волны тепла. Отогревшись, я вспомнил про продукты, оставшиеся в рюкзаке. Хлеб и вареные яйца превратились в сплошное месиво, невредимыми остались лишь банка тушенки да моя походная фляжка из нержавейки, в которой брал я собой обычно, на всякий случай, граммов двести спирта. На мое робкое предложение помаленьку выпить, дед взял фляжку, поболтал ее и поинтересовался.
– Это што же, вино, пгголь? Спирт? Ну, чо ж и не выпить, особливо, когда угощают!
Он достал с полки над окном баночку с солью, а из висящего на стене мешка два больших, начавших желтеть, огурца и луковицу величиной с добрый кулак. Большим ножом бережно, стараясь не крошить, отрезал два ломтя хлеба. Глядя, как я разбавляю спирт водой, укоризненно покачал головой:
– Не гоже! Тока добру перевод!
Сам он выпил, не разбавляя и не запивая, лишь хрипло выдохнул, вытер выступившие слезы и захрустел луковицей. Дождавшись, когда выпью и я, дед не переставая меня рассматривать, спросил:
– Ты чей будешь? В гости, штоль, к кому приехал? Чой-то мне обличье твое незнакомо да и говор не нашенский.
Узнав, что я приехал всего несколько месяцев назад на работу, он только покивал головой.
– Эва, занесло-то тебя, паря! Это как же понимать, романтика, штоль, или как ее там еще? Иль может за рублем за длинным? Так за морем-то, паря, завсегда телушка – полушка, да тока перевоз-то шибко дорог!
Выслушав мой рассказ и глотнув еще спирта, он снова покивал седой лохматой головой.
– Нешто тут лучше, чем дома-то? Дома чай и стены помогают, каждый запечный таракан родной!
Он чуть помолчал, думая о чем-то своем, и уже неожиданно и совсем другим тоном добавил:
– Я ить тож помотался по свету-то... Ажио в Пруссии побывал, а тока лучше места, чем где родился, все одно ни у кого нету. Так-то, паря!
Трудно было понять, осуждает он меня или просто вспомнил свое...
Надо сказать, что, несмотря на свою суровую внешность и нелюдимый характер, оказался Василий Хирсантьевич интересным собеседником, отличным рыболовом, прекрасно знающим реку до самых ее верховий, бывалым таежником. И очень скоро я стал частым гостем в его сторожке на плотбище. Старик, хоть и ворчал иногда для приличия – дескать, не положено тут посторонним шляться, – но заметно бывал рад каждому моему появлению...
Обычно я оставлял у деда в сторожке рюкзак, одежду, а сам налегке, только со спиннингом и удочками уходил вверх по реке к «Татарке» – тихой глубокой протоке, в которой в изобилии водились жирные ельцы, а по утрам громко плескались охотящиеся ленки и некрупные таймешата. Иногда, впрочем, я пытался переплыть к «Бане» – небольшому скалистому острову, делящему Каа-Хем на два неравных русла, и если это удавалось, то зацепившись за корни растущих на нем лиственниц, пытался поймать большого тайменя, жившего в глубоком улове за островом... Это была громадная рыбина, изредка по вечерам начинавшая гонять мелочь с таким шумом, словно купали лошадь. Дед каждый раз весьма скептически относился к таким моим попыткам.
Ознакомительная версия.
