И Гари, кроме всего прочего, изображал вот такого индийца, с виду очень вежливого, а по сути — самодура и эгоиста, который всем распоряжается, а на других ему плевать — прервал предобеденную выпивку, раньше времени уселся за стол, а теперь хочет раньше времени ехать в храм, но тут вышло наоборот, потому что в последнюю минуту он сказал, что лучше, пожалуй, сперва послушать пластинки, которые он купил, — это, мол, создаст нужное настроение — забавная перекличка с той танцевальной пластинкой, но я, заметив это, сразу насторожилась, почувствовав, что сейчас-то настроение у Гари не веселое, а скорее язвительное.
И даже с этими пластинками он умудрился разыграть нечто вроде современного индийского фарса. Он велел Раджу принести граммофон, но завести не дал — оттолкнул его и завел собственноручно, а Раджу послал за иголками, которые преспокойно лежали тут же в ящичке, где им и полагалось быть. Первую пластинку он поставил нарочно так неловко, что поцарапал, и потом делал вид, будто не замечает, как отвратительно она стучит каждый раз, как иголка подскакивает на зазубрине. И музыку он выбрал индийскую — что-то ужасно трудное, вечернюю «рагу», совершенно нескончаемую. Но одного он не предусмотрел — что мне она безумно понравится. А когда заметил это, остановил пластинку, не дав ей докрутиться, и поставил другую, но та захватила меня еще больше. И что удивительно — я увидела, что он, задумав разозлить меня, сам разозлился до бешенства, а значит, никакая это была не игра и не шутка. У меня сердце упало. Я поняла, что он на свой лад тоже пытается меня отвадить, чего добивались и Роналд, и все остальные, а меня самое он так полюбил, что уже не сомневался, что все, что ему ненавистно — и эта музыка, и есть руками, — должно быть ненавистно и мне. А обнаружив, что это не так, что мне это, наоборот, нравится или же безразлично, воспринял это как лишнее подтверждение того, что нас разделяет пропасть, и это уж можно объяснить только тем, что я белая, а он черный, а раз мне нравится то, что ему ненавистно, что он и не пытался и не хочет полюбить как свое, то выходит, что даже его черная кожа — маскарад, будто он загримирован для какой-то роли.
Вторую пластинку он дослушал до конца, и тут уж я перехватила инициативу, сказала: «Ну, теперь едем» — и послала Раджу принести мне шарф. Я подумала, что, может, в храм не пускают с непокрытой головой. А Гари, как выяснилось, захватил зонт на случай дождя. Почти всю дорогу до храма мы молчали. На велорикше я ехала в первый раз. Чтобы сдвинуть с места двух седоков, бедному малому пришлось приподняться над седлом и всей тяжестью налегать то на одну, то на другую педаль. Но мне такое передвижение понравилось больше, чем в тонге, потому что сидишь лицом вперед. Когда едешь в тонге, лицом назад (затем, наверно, чтобы меньше чувствовать запах лошади), всегда кажется, что глядишь в прошлое, жалеешь, что оно исчезает из глаз. А на велорикше ощущение было обратное — смотришь вперед, и дорога знакомая, и не страшно, что пора вылезать.
* * *
У входа в храм нас ждал служитель, который немножко говорил по-английски. Мы разулись под аркой главных ворот, и Гари заплатил что-то из тех денег, которые ему дал его дядя. Сколько — я не разглядела, но, судя по тому, с каким вниманием к нам отнеслись, — немало, больше, чем дядюшка давал ему когда-либо раньше.
Ну, ты бывала во всяких храмах. Ведь правда удивительно, при том, какой шум стоит на улице, что сразу оказываешься в совсем обособленном месте, не то чтобы тихом, но совсем обособленном, предназначенном для какой-то человеческой деятельности, для поддержания которой другой человеческой деятельности не требуется. В церквах бывает тихо, но это потому, что там обычно нет людей. А в храме не было тихо. И люди были. Но это был совсем обособленный мир. Пройдя через арку, человек как бы вступал в идею тишины. Я была рада, что рядом со мной Гари, потому что вдруг всей кожей ощутила страх, хотя внутри страха не было. Меня удивило, сколько народу во дворе храма, под деревьями — и мужчин, и женщин, сидят на корточках, как все индийские крестьяне, ноги согнуты в коленях, руки протянуты вперед. Сидят и судачат. Сперва это меня резануло, но потом я вспомнила, что самый храм — это здание посередине двора, а вокруг него — как возле наших церквей, где прихожане по воскресеньям задерживаются после обедни потолковать с соседями.
Вдоль стен, окружающих двор, расположены кумирни разных индуистских богов. Одни из них были освещены и бодрствовали, другие спали в темноте. Эти изваяния, похожие на кукол, наводят на мысль о том, что пуритане называли католической мишурой, правда? И куклы как будто это сознавали и даже выводили мораль — как бессмысленна тяга нищих, темных людей к зримым изображениям бога. Гари сказал: «Гид спрашивает, хотим ли мы поклониться великому Венкатасваре».
Войти в святая святых? Я прямо задохнулась от волнения. Я никак не ожидала, что меня туда пустят, и вполне оценила такую исключительную милость. Время от времени у входа в центральное святилище вдруг звонил колокол. Там ждало много мужчин и женщин. Наш гид протолкался с нами вперед. Мне это было очень неприятно. Он сказал что-то жрецу, который стоял и смотрел на нас, а потом подошел и обратился к Гари с каким-то длинным и замысловатым вопросом. К моему удивлению, Гари, видимо, его понял. Когда он ответил, мне стало ясно, что Гари успел выучить хинди получше, чем притворялся, и только здесь, в храме, отбросил притворство. Он повернулся ко мне и сказал: «Мне полагается позвонить, чтобы предупредить бога, что мы здесь. После этого прими молитвенный вид. Что будет дальше — понятия не имею».
Я накинул на голову шарф. Жрец все это время не отрываясь смотрел на нас. Колокол свисал на цепи с крыши святилища, над верхней ступенькой. Я заглянула внутрь. Там узкий коридор вел в ярко освещенную пещеру, и виден был идол с черным лицом, в позолоченных одеждах, с серебряными украшениями. Гари протянул руку и дернул за веревку, привязанную к языку колокола, потом сложил руки ладонями вместе. Я тоже сложила руки, закрыла глаза и дождалась, пока он сказал: «Ну, входим».
Он вошел первым. Коридор перегораживали обычные металлические трубки. Мы расположились перед этой оградой в ряд с еще несколькими людьми, как в церкви перед алтарем, только что стояли на ногах, а не на коленях, а за оградой оставалось место, куда пришел из пещеры жрец. Пока мы располагались, он ждал у выхода из пещеры, а потом подошел ближе, с золоченым кубком в руках. Мы протянули руки, как за облаткой во время причастия, и он налил каждому в ладони немного какой-то жидкости. Сначала он оделил индийцев, чтобы мы запомнили, что нужно делать. Мы поднесли ладони к губам. Жидкость оказалась кисло-сладкая на вкус и немного щипала, может быть потому, что губы пересохли. Потом нужно было поднять руки к голове — что-то вроде крестного знамения. Жрец исчез и вернулся с золоченой шапкой вроде миски и, держа ее над нами, прочел над каждым молитву, а после этого поставил шапку обратно на золоченый поднос. На подносе были еще кучки какого-то яркого порошка и лепестки. Он стал макать палец в порошок и каждому сделал отметину на лбу. А лепестки оказались маленькой гирляндой из розочек, и он подарил ее мне, надел мне на шею. Все это совершилось невероятно быстро, в какие-то несколько секунд. Выходя, Гари положил еще сколько-то денег на поднос, который держал другой жрец, стоявший у входа.
Во время обряда я ничего не чувствовала. Но во дворе губы все щипало, и от всего исходил этот кисло-сладкий запах. Я подумала: уж не дали ли нам глотнуть коровьей мочи. Люди глазели на нас. Я чувствовала себя защищенной от их неприязни — если то была неприязнь, а не простое любопытство, — защищенной отметиной на лбу и гирляндой из розочек. Розовые лепестки я сберегла, тетечка. Они в белом бумажном пакетике в чемодане, там же, где текст сестры Людмилы. Уже высохли, побурели. От малейшего ветерка развеются в прах.
Оставалось посмотреть еще только одно: изображение спящего Вишну. Великий Венкатасвара, бог этого храма, — одно из воплощений Вишну, но эта черная фигура в серебре и золоте плохо вяжется с обликом охранителя жизни. У спящего Вишну была своя отдельная пещера позади главного храма. Пещера встроена в наружную стену. Входишь в нее, заворачиваешь за угол, и там он спит на своем каменном ложе. Войти туда одновременно могут человека четыре, не больше. Там прохладно, горят керосиновые лампы. А бог на первый взгляд прямо-таки страшный. Ждешь чего-то изящного, миниатюрного, а тут возлежит этот огромный, больше человеческого роста идол, и кажется, что во сне он еще могущественнее, чем когда проснется, и какие же сладкие сны ему снятся! Недаром он улыбается во сне.
Я могла бы смотреть на него без конца, но Гари подтолкнул меня и сказал шепотом, что другие тоже хотят войти. Мы протиснулись мимо них обратно во двор и прошли к другим воротам, тем, что ведут к ступеням, спускающимся к реке. Обряд полагается закончить омовением, но мы увидели там всего одного человека. Он стоял по пояс в воде. Голова обрита наголо. На берегу была площадка под навесом, там работали храмовые цирюльники и молящиеся оставляли свои волосы как жертву богу.
