Магда Сабо - Современная венгерская проза

— Ладно, кончай покойничка разыгрывать, — сказала она твердо, — вижу ведь, что моргнул, открывай глазки, открывай!

Под действием этих слов пострадавший в самом деле открыл глаза и подозвал знаком к себе, желая что-то сказать. Йолан наклонилась ближе.

— Пива… — невнятно вымолвил тот, точно умирающий.

— Пива! — громко повторила Йолан, и шофер опрометью кинулся на кухню за пивом, после чего остался торчать неприкаянно у постели, наблюдая трогательную сцену, как жена, поддерживая Вуковича за шею, заботливо поит его пивом. Смотрел, пока та не прикрикнула: — Чего стоишь, глазеешь? Собирайся, одевайся, опоздаешь, полшестого уже.

— И как же теперь? — спросил Хайдик.

— Что «как теперь»?

— С ним теперь как? — указал на Вуковича шофер.

— Ты о себе лучше побеспокойся! Как на работу в таком виде пойдешь? Пивом так и разит, как машину-то поведешь?!

Этого Хайдик сам не знал, хотя понимал, что действительно время собираться. Он умылся, побрился, Йолан тоже стала одеваться, и оба беспорядочно затолклись, хватаясь за то, за се, натыкаясь друг на друга, — квартира, где они прежде прекрасно умещались вдвоем, внезапно стала тесной. Хайдик ничего не мог найти; вещи, обыкновенно послушные, теперь, словно сговорясь, отказывались подчиняться. Бреясь, он порезался и никак не мог унять кровь, а Йолан все швырялась чем-то, носясь и ворча ему под руку: сколько еще можно возиться, ванную занимать, хоть бы кофе это чертово поставил, копуха, хуже всякой бабы, дурак, да еще неповоротливый. Наконец присела к Вуковичу, и они условились, что она позвонит из прессе к нему на работу, чтобы не ждали, — мол, прямо по вызовам пошел («Телевизор есть у вас? — спросил Вукович. — Тогда подпишешь мне, бланки у меня в машине»); Хайдик, варивший кофе, получал только раздраженные реплики от жены, доверительно совещавшейся с Вуковичем («Ну, готово наконец?! Налить не можешь? Сахару положил?»). К суетливой спешке примешалось взаимное глухое раздражение (меж тем как лежавший с закрытыми глазами Вукович, не считая легкой тошноты и не такой уж сильной головной боли от Хайдикова удара, чувствовал себя преотлично), и шоферу опостылело вдруг все это вот так, и он снова спросил, теперь уже решительней, даже с угрозой, как быть с Вуковичем.

— Никак, — отрезала Йолан. — Здесь останется. В квартире его закрою.

Хайдик не поверил своим ушам. Этот гад останется здесь? В его постели? Дома у него? Йолан в квартире закрывает своего птенчика, чтобы не улетел?! Ну нет. Это уж нет!

И он направился к постели, чтобы спустить его с лестницы, выкинуть со всем что есть: с простынями и кроватью, но Йолан со свирепой решимостью тигрицы, защищающей детенышей, заступила ему дорогу.

— Ты что, ненормальный? — вскричала она. — Хуже зверя лютого! На улицу выгнать человека в таком состоянии, мало того что избил до полусмерти; что, у тебя ни капли жалости нет?! — Вукович жалостно простонал в постели, и Йолан, бросив уничтожающий взгляд на мужа, продолжала: — Ты бы раньше свою храбрость показывал! Вечером выставить небось не хватило храбрости, на жену вместо этого полез, как последний хам, деревенщина, о женщинах с ним пошел, о мужском превосходстве разглагольствовать, на это тебя хватило. И с Маргит со своей: расхныкался, пристал, хуже старой шлюхи. Ныть, пиво глушить да картежничать — вот на что тебя хватает (тоже взялся: тебе, мазиле грешному, в карты? Да ты продуешься моментально! Не вступись я, ободрал бы тебя Вукович, как липку). И вообще, чья это, собственно, квартира? Не моя что ль? А тогда какого рожна указываешь тут, кому идти, кому оставаться? Чего тебе надо, дурак ты непроходимый, объясни! Врача, что ли, участкового вызвать или «скорую помощь»? Или, может, милицию? Кому ты вознамерился историю эту красивую излагать, перед кем выпендриваться? Боишься, квартиру обчистит везунчик этот? Да он на ногах не стоит! И вообще о нем нечего беспокоиться, это уж ее забота: сама забежит проведать Белу, как он тут, не нужно ли чего; наладит в прессо девушек и отпросится. Уж она сумеет устроить, не то что он, даже на это не способен; подумал бы лучше, что на работе-то сказать.

Хайдик молчал. Пусть Вукович и симулирует, но даже если наполовину не притворяется, в шею его не вытолкаешь, тут Йолан права. А на остальное что сказать? Он в ту самую минуту, как пришел домой и этот плюгавка выскочил из постели, трясясь мелкой дрожью, уже понял, знал, кому придется поплатиться; что дело дохлое, как ни крути. И с тяжелым сердцем побрел на автобусную остановку, томясь недобрым опасением, почти уверенностью, что теперь тем более ничего не изменить. Но как же так? Вдруг неизвестно откуда в его постель, в дом, в его жизнь (спокойную, налаженную, размеренную жизнь, которая безвозвратно кончилась в эту ночь) сваливается какая-то ледащая мартышка, какой-то липнущий и умничающий, мухлюющий и оборавшийся сопляк, пустышка, а он, вместо того чтобы раздавить его, как червяка, соглашается: да, в его постели ему как раз и место, именно там и полагается ему хорошенько отдохнуть с прохладным компрессом на лбу? Как это могло получиться?! Нехорошее предчувствие овладело им. Вукович и вечером останется у них. И завтра тоже. Никогда уже больше от него не отвяжешься. Никогда.

Автобус подошел, и Хайдик, вздрогнув, вернулся к действительности. По порядку стал соображать, что надо сделать. Во-первых, Йошка Фекете. Во-вторых, завгар. Йошка согласится, наверное, подменить, только б дома его застать, пока свои утренние пятьдесят грамм не принял, иначе он тоже не ездок. Этого Йошку на полгода перевели в гараж за какую-то левую работу, но наказание уже истекало, и последнее время он все вздыхал, в Ниредьхазу бы скатать, чувиха там одна, а Хайдику как раз в Ниредьхазу сегодня, так что подменит с радостью, только завгару запудрить получше мозги, пока путевки не выписал. Ладно, наврет что-нибудь, не правду же выкладывать. У тестя был на именинах. Нет, лучше сын родился у сестры: более уважительный повод для выпивки Гладко не сойдет, а то и вовсе не выйдет, строг больно шеф. Ну, да ничего. Не выйдет так не выйдет. Только не поджиматься, свободней чувствовать себя. Проигрывать надо уметь. На риск идти — дерзко, безбоязненно! и блефовать, если карта не та. Главное — не вешать нос. Кто смел, тот и съел!

Эржебет Галгоци родилась в 1930 году в селе Менфёчанак — «совсем неподалеку от Европы», как писала она с мягкой иронией, вспоминая глухую, провинциальную и бедную, венгерскую деревню своего детства. Крестьянская девочка, седьмой ребенок в семье, Галгоци окончила сценарный факультет Института театрального искусства и кинематографии, стала писателем, трижды лауреатом премии Аттилы Йожефа. За этим абрисом судьбы просматривается многое: и личная незаурядность, и тот коренной социальный переворот, который в годы юности Галгоци изменил всю жизнь Венгрии. «Если бы людям дано было выбирать, где родиться, — писала Галгоци, — я и тогда вряд ли нашла бы себе более подходящее, более интересное и насыщенное событиями место, чем деревня; я не могла бы родиться удачнее, чем среди крестьян крестьянкой».

Венгерскому селу, сложнейшим процессам, в нем происходящим, острым кофликтам, которые она умеет разглядеть до самых глубин, психологических и социальных, посвящена самая значительная часть художественной прозы, драматургии и публицистики Э. Галгоци (несколько лет она отдала журналистике, объездила всю страну вдоль и поперек, ее повести, новеллы, радиопьесы во многом родились из реальных коллизий жизни). Основные произведения Галгоци: сборники рассказов «Гостинцы из дому» (1953), «Там тоже — только снег» (1961), роман «На полпути» (1961; русский перевод — М., «Прогресс», 1973), сборник новелл «Пять ступенек наверх» (1965), сборник лучших ее репортажей, очерков, социографических исследований «Беспощадные лучи» (1966), избранные рассказы и повести «Уж лучше пусть больно» (1969), рассказы и телевизионная пьеса «Доказательств нет» (1975), новеллы «Нож — рядом» и пьесы для радио «Последняя льдина» (1978).

Галгоци пишет в основном о деревне, но на определение «крестьянский писатель» соглашается с оговорками. «Когда кто-то произносит сейчас «крестьянский писатель», он должен непременно добавить, о каком крестьянстве пишет этот писатель: о том, каким оно было, или о том, каким станет?» Нынешнее венгерское село давно уже перестало быть отгороженной от прочего мира резервацией патриархальности и нищеты, оно тысячами нитей — и километрами асфальтированных дорог — связано с городом, со страной, со всем светом. Нынешнее венгерское село в городах обучает своих детей, которые все равно — его дети, возвращаются они в родные места или нет; нынешнее село гудит машинами, волнуется проблемами мира, имеет прямые деловые связи с иностранными фирмами… И живут в нем не только землепашцы, но и рабочие-механизаторы, врачи, учителя, инженеры. Со своими житейскими сложностями. И все это кипит в произведениях Галгоци, которая обладает завидным и трудным писательским даром — смотреть на жизнь открытыми глазами, без шор.