– Чего это они?
– Да шахтерня у нас бастует! Не слышал разве? На площадь вышли и касками стучат под Лениным.
Да, что-то он слышал, ну конечно, как же, но только и это, невероятное, непостижимое, «сели под Лениным на площади и касками стучат», тут же забылось напрочь. Димок. Сынок, которого он не видел больше трех лет. Живой. Только какой-то странный, вялый, словно не в легкий воздух погруженный, а в воду, тяжелую, не проводящую толком ни свет, ни звуки жидкость.
Что это за жидкость, что это за ужас, Ромке предстояло узнать через неделю-две, а в тот июньский, необычайно легкий и прозрачный день восемьдесят девятого, он мел, бросал в рюкзак, даже чемодана с работающими замками не нажила эта свежепреставившаяся парочка, Марина и Андрей, все детское, что только попадалось под руку и на глаза.
– Мы в Москву поедем, папа?
– В Москву.
– А мама? А дядя Андрей?
– А мама останется... останется с дядей Андреем... пока ты там... ты там полечишься... в Москве...
Слова он, также как и вещи, хватал и говорил, первые попавшиеся, давно намытые и собранные, водой трех этих лет на берегах сознания, холодные и круглые, не думая, не размышляя. Теща, а может быть и тесть, могли в любую минуту прискрестись, свалиться на голову, буквально встать на дороге.
– Хочешь в Москву, сынуля?
– Я никогда там не был.
Отвез в аэропорт отца и сына все тот же Игорь Иванцов. Он же помог достать билеты в кассе на вечерний московский рейс. Ромка дал ему лишних рублей тридцать, как бы не глядя, но бывший врач вернул всю сдачу. Только спросил:
– Остановиться-то у тебя можно будет, если что?
– Можно, – пообещал Рома, – телефон знаешь.
И в приступе вполне понятной благодарности продиктовал еще и домашний. И даже объяснил, как добираться. Потом не один год братец Маринки Игорек приезжал в Фонки и жил с Романом и Димком неделями и месяцами, налаживая свой бизнес, торговлю стоматологическим инструментом и зубопротезными материалами. Пока квартирку не купили себе в Жулебине. Большую двушку у раздобревшего, как Катц, но ставшего полезным членом общества, квартирным маклером, Олега Мунтяну.
– А врачом, хорошим, классным, разве теперь не заработаешь?
– Да копеюшки. Копеюшки. Но главное ж не деньги, Рома. Не деньги главное. А то, что никакой ответственности... Ни-ка-кой...
Никакой. Да и не было ее никогда. Ответственности ни в каком месте у Игоря Иванцова. Ведь ничего он тогда, ни дома, ни в порту не разъяснил Роману об этих таблетках. Трех коробочках:
– По схеме. Дима знает. Все сам тебе расскажет.
Рассказал мент в штатском, когда Роман в аптеке попытался сунуть в окошечко пустую пачку из-под лепинала.
– У вас есть? Можно...
– Фенобарбитал. Список А. Без рецепта не отпускается.
А потом уже на улице Подцепа долго объяснялся с быстро догнавшим его хмурым субъектом:
– Для себя ищете или на продажу?
– О чем вы, говорите? У моего ребенка...
– Тогда вам, вашему ребенку, должны были выписать рецепт...
Отпустил его агент только тогда, когда Роман для убедительности, хоть какой-нибудь, своего и в самом деле жалкого, натужного лепета вынул удостоверение сотрудника ИПУ. Заведующего сектором. Тогда это еще кое-что значило, кому-то что-то говорило, у аптеки за книжным в угловом доме поселка ВИГА – Всесоюзного института Горной академии.
Вечером Роман дал сыну не полтабетки из стремительно убывающих запасов, а четверть и на следующее утро, приободренный результатом, четверть.
«А может быть, и хватит? – думал Рома. – Нас, кержаков, травить. Лекарством списка А против несуществующей, подонком Андреем Петровичем придуманной болезни. Самоубийцей и убийцей Ровенковым. Выведу за неделю на ноль, и все забудется как сон...»
Не вышло. Именно ночью на третий день вместо сна явился приступ. Впервые в жизни Рома увидел это. И хватал сына за ставшие железными вдруг шатуны ног и пытался согреть, прижать к постели изгибающееся, но деревянное, не откликавшееся на ласку и слова «милый, милый, Димочка, сынок», тело.
И только в НИИ педиатрии и детской хирургии на Талдомской, куда смогла устроить сына жена Левенбука, доцент первого медицинского Ирина Ханина Ромкины догадки подтвердились. Андрей Петрович Ровенков, Левша от южносибирской медицины, целитель-избавитель, маг, под все красивые, передовые разговоры о сугубо нехимическом воздействии, предупредительной психотерапии и релаксации посадил Димка на самый темный и дикий из всех возможных противоспазматических средств – фенобарбитал. Наркотик по сути дела. Черный омут. Лишь бы Маринка в рот смотрела. А болезни собственно, неизлечимой, дебилизирующей, мозг разъедающей патологии в родной, чудесной головушке сынули нет.
– Мы называем это синдромом, идиопатическая эпилепсия, – объяснял Подцепе суть дела в простых, понятных выражениях сам профессор В. Т. Севидов, светило детской неврологии. – Судя по результатам и ЭЭГ, и МРТ, прогноз для вашего сына вполне оптимистический. С развитием как головного мозга, так и самого организма это у него пройдет, совсем может уйти...
– И то, что я видел, никогда...
– А то, что вы видели, Роман Романович, результат, уж простите, вашей отчаянной самодеятельности. Для выхода из-под фенобарбитала нужны годы. Годы, а не два дня... Нужно набраться терпения и вам, и мальчику.
И Ромка набрался, и время пришло – спокойно выбросил последнюю пустую коробку «Депакина Хроно» в мусорное ведро. Все. Сын его Дмитрий Романович Подцепа, давно уже не выглядел полу-утопленником, полусонной вялой медузой. Выплыл. И место сменных, всегда надорванных блистеров или пластиковых туб Sanofi на книжной полке навечно заняли уже нервущиеся московские дипломы. Физическая олимпиада. Математическая. И вновь физическая.
Но главное не это. Не праздничное золото обрезов над головою сына и не суровый, будничный картон журнала «Квант» у него на столе, а чистота в глазах. И глубина этой чистоты, как в заводях кольчугинской реки детства, с волшебным, младенческим каким-то, светлым и легким именем Иня. Кержак, кержак. А остальное чепуха. И пошли все вон. К чертям собачьим. Все до единого.
Ну, может быть, за исключением профессора Севидова, которому Роман Романович Подцепа последний раз звонил этой весной. В мае девяносто восьмого набрал после большого перерыва номер НИИ педиатрии. Но это был звонок не вынужденный и даже приятный своей необязательностью, явным излишеством самого действия. Роман Романович решил своему выпускнику, красе и гордости, Димку, купить мечту. Подарок. Предмет роскоши. Сотовый телефон. Точно такой, каким и сам уже полгода пользовался. Nokia 8110. Но радостному предвкушению мешало радиоизлучение. Отца тревожило электромагнитное излучение, пульсирующее поле которого вот-вот могла его любовь и щедрость придвинуть, буквально всунуть в ухо, приставить к льняной головушке. И он решил, что должен посоветоваться.
– Нет противопоказаний, – выслушав отчего-то показавшийся ему смешным вопрос, сказал профессор. – Ведь их, насколько я понимаю, на поясе носят или в кармане?
– Да, в основном на поясе или в кармане...
– Ну вот, и беспокоиться не надо. Все будет хорошо.
И лишь через неделю или две Роман догадался, что старый, живущий скорее в НИИ, чем дома, на Басманной, профессор, как первоклассник, спутал телефон и пейджер. Но перезванивать уже не стал.
– За рубежом, где все это уже в большем употреблении, во всяком случае не отмечают какого-то провокативного воздействия со стороны современных средств связи, да и сын ваш по всем нашим понятиям совершенно здоров. – Заключительная фраза В. Т. запомнилась, и вряд ли мог изменить ее повторный, совсем уже нелепый вызов. В детскую поликлинику по поводу совсем уже взрослого сына.
Но в мае, как задумывалось, купить телефон не получилось. И лишь в самом конце июня, уже перед отъездом Димка в Тулузу, в летний физический лагерь, торжественно, вдвоем, отправились в салон МТС. Но радость такого долгожданного, счастливого события была подпорчена целой чередой нелепых и ненужных глупостей, проблемой, возникшей на ровном месте и разрешиться обещавшей только сегодня. Месяц спустя.
– А почему армяне, да еще на Шаболовке? Тут на Егорьевском за переездом есть кузовщики. Все хвалят, – спросил Роман, аккуратно выкатившись из узкого двора на широкий Фонковский проезд.
– Ну посоветовали, – важно ответствовал Борис. – Знающие люди рекомендовали...
И физиономия его при этом сладко округлилась, а зоб расширился, как перед долгой самодовольной и убаюкивающей икотой, но вместо ритмических фигур подстать размеренному и равномерному движению Катц выдал нечто совершенно противоестественное. Он дернулся и, выкатив из теплых, узких гнезд вполне, как оказалось, еще большие и живые зенки, объявил:
– А знаешь кого я вчера видел на Хлебозаводе?
– Кого же? Рейгана? Булата Окуджаву? Клару Цеткин?
– Да нет же. Рыжую! Ленку Мелехину.
