Мартин пошел под навес за кастрюлей и, вернувшись, поставил ее на пол террасы.
— Вода не закипела, но для моего дела и такая годится.
Потом он принес петуха, развязал его, бросил в кастрюлю и плотно накрыл крышкой, дожидаясь, пока птица перестанет биться. Выпив большой стакан виски, он заявил, что сейчас будет ощипывать петуха.
— Поторапливайся, — сказал Эссола. — Я кончил стирать белье, теперь надо идти к реке полоскать его. Пошли вместе, а заодно наведаемся к живительным источникам Амугу. Тебе не хочется пропустить стаканчик пальмового вина?
Мартин нашел эту идею превосходной. Как только он ощипал петуха, братья пустились в путь. Мартин с бутылкой виски под мышкой, пошатываясь, шагал впереди, цепляясь за кустарник, росший по краям дороги, иногда он спотыкался и падал, а как только поднимался, прикладывался к бутылке. Эссола следовал за ним, держа таз на голове. А позади них тысячелетние гиганты, казалось, чуть-чуть сдвинулись, словно желая узнать, чем кончится борьба. Небо снова затянули тучи, стало темно, хотя до вечера было еще далеко.
Когда они подошли к реке, Эссола хлебнул виски из бутылки, которую тотчас же вернул брату. Мартин набрал виски в рот, но проглотить уже не смог, и, как только оторвал бутылку от губ, жидкость потекла у него по подбородку. Пока брат полоскал белье, стоя по колени в воде, Мартин ходил взад-вперед по берегу, что-то мурлыча себе под нос, наклоняясь время от времени, чтобы зачерпнуть рукой воды и смочить лицо, шею и затылок. С его отвисшей губы нескончаемой струйкой тянулась слюна.
Когда они снова двинулись в путь, Эссоле пришлось поддерживать его. Они перешли речку и углубились в чащу.
Мартин был значительно ниже Эссолы, разве что чуть-чуть пошире в плечах, ел он, как все алкоголики, нерегулярно, и пища усваивалась плохо — он не должен быть тяжелым. Эссола убедился в этом, нарочно отпуская его несколько раз и поднимая то одной, то обеими руками. Поддерживая его, он все время менял положение, словно заранее желая примериться и рассчитать свои силы.
Но вот они добрались наконец до дерева матушки Ндолы. Облюбовав это место по непонятным для Эссолы причинам, Амугу срубил здесь вторую пальму взамен прежней. Глиняный горшок, куда стекал сок, был полон до краев, Эссола взял его и жадно сделал несколько глотков. Мартин дремал под кустом, передвигаться самостоятельно он уже не мог. И Эссола стал поить его как ребенка, поднеся горшок к самым губам, у Мартина тут же проснулся привычный рефлекс: не открывая глаз и непрерывно покачивая головой, он стал пить, судорожно прижав губы к краю горшка и хватая ртом воздух после каждого глотка.
Эссола глотнул раза два из бутылки, которую брат уже был не в состоянии нести, потом заставил выпить и Мартина: он запрокинул его голову и стал понемногу вливать ему в горло золотистую жидкость. Остановился он только тогда, когда Мартин уже не мог проглотить то, что вливалось ему в рот, и выплюнул виски.
Эссола отнес его к подножию дерева матушки Ндолы и посадил возле куста на опавшие листья, тот сразу же повалился на бок, свернувшись калачиком, словно дитя, уснувшее сладким сном. «Должно быть, он потерял сознание», — подумал Эссола.
Пришло время отомстить за Перпетую, прибегнув к пытке, которую придумала для своего племянника матушка Ндола.
Эссола взялся за дело уверенно, спокойно, с холодной жестокостью, словно тысячу раз уже совершал или репетировал все это. Из зарослей кустарника он достал связку веревок и толстую деревянную палку сантиметров сорок длиной, все это он заготовил заранее. Перевернув пьянчужку на живот, он распрямил его ноги и привязал к ним чуть повыше колен деревянную палку, наподобие лестничной перекладины. Затем, завязав узлом на этой перекладине один из концов длинной веревки, Эссола обмотал ею мертвецки пьяного Мартина с головы до ног. Оставалось только перекинуть свободный конец веревки через толстую ветвь, расположенную метрах в шести от земли. Получилось нечто вроде лебедки, с помощью которой Эссола и поднял свой груз. Мартин и вправду весил немного: верхняя часть туловища с забавно качающейся головой легко оторвалась от земли, а вслед за ней и все тело. Эссола приостановил подъем, чтобы удостовериться в целости и сохранности Мартина — все было в порядке: руки, ноги, и вот уже пьянчужка, словно смешной паяц, подскочил вверх. Эссола продолжал тянуть за веревку, и Мартин подтягивался все ближе и ближе к наклонному стволу дерева матушки Ндолы. Когда же он счел, что угол, образованный телом крестьянина и деревом с коричневыми муравьями, отличавшимися дьявольской подвижностью, сведен до минимума, Эссола обмотал веревку вокруг ствола. Муравьи уже набросились на Мартина, он корчился и вздрагивал, будто сквозь него пропускали электрический ток. Эссола закрепил конец веревки и снова с жадностью припал к глиняному горшку. Затем устало, с удовлетворением вздохнул и, поставив посудину на место, вполголоса сказал:
— Главное, чтобы брату было что выпить, когда завтра, а может, и сегодня вечером, он вернется сюда из Нтермелена.
И ушел, не удостоив даже взглядом родного брата, оставив его умирать, точно так же как Мартин оставил умирать Перпетую.
Выйдя из леса, Эссола, который все еще не мог успокоиться, решил заняться бельем Амугу, но, приблизившись к дому, он вдруг понял, что мать вопреки своим намерениям вернулась: он узнал ее голос — она болтала с Катри, которая тоже уже добралась до дому. Возможно, обе они приехали в одном автобусе. Позади дома, как и в день приезда Эссолы, Нсимален старательно выводил на своем самодельном ксилофоне мелодию колыбельной песни. Мария заметила сына и вышла во двор.
— Где твой брат? — крикнула она еще издали.
— Не знаю, — буркнул Эссола.
— Как это не знаешь! Все утро вы были вместе. Мартин, должно быть, приготовил рагу из рыбы с рисом, которое вы съели. И я не вижу больше бутылок, которые ты поставил в его комнате. Для кого предназначалась эта выпивка? Зачем тебе понадобилось спаивать Мартина? Я ведь по твоему лицу все вижу. Ты убил его! Ты убил своего брата! Этого-то я и боялась, предчувствие не обмануло меня, недаром же я вернулась! Катри, дорогая моя Катри, девочка моя, поди сюда, ты мне не верила, иди скорей, мои опасения оправдались. Как я могла сомневаться? Чего еще можно было ждать от этого бесчувственного чудовища! Он убил своего брата! Душегуб! Братоубийца! Будь ты проклят!
— Не может быть! — упрямо трясла головой Катри. — Я не могу этому поверить. Успокойся, Мария. Я готова спорить, что Ванделин шутит. Не правда ли, Ванделин, ты просто хочешь напугать нас? Ты не убивал брата. Ты не мог сделать такой ужасной вещи.
— Да! — сухо отрезал Эссола, глядя в сторону. — Я убил его, повесил на дереве матушки Ндолы.
— Неужто! — усмехнулась Катри, все еще не веря.
— Поди посмотри!
— Будь проклят ты, братоубийца! — вопила Мария.
— Значит, и ты тоже должна быть проклята, детоубийца. Ты продала Перпетую палачу, ты обрекла ее на муку. И когда Перпетуе было совсем плохо, ты знала об этом, не могла не знать, потому что твой Мартин был свидетелем ее агонии. Хочешь, я скажу тебе, какими были последние слова Перпетуи? Она обращалась к твоему Мартину: «Мартин, ты мой брат, отвези меня к матери. Не оставляй меня здесь одну. Мой муж — чудовище, он убьет меня». И знаешь, что твой Мартин ответил сестре? <-Не хочу вмешиваться в чужие семейные дела». Да, я братоубийца, а ты детоубийца.
— Тогда почему же ты не убил меня?
— Выдумала тоже! Тебе осталось жить всего каких-нибудь несколько лет. Старая курица молодой не стоит. Нет, я решил отнять у тебя самое дорогое, что у тебя было, — твоего обожаемого сыночка. Теперь мы с тобой в расчете.
— Старая курица! — жалобно причитала Мария. — Никакого почтения к родной матери!
— Почтение к родной матери! Да, ты мне мать. А вот Рубен был праведным человеком. А разве его убийцы испытывали к нему почтение? Если народ соглашается на подлое убийство своего единственного праведника, какого почтения могут ждать матери от своих сыновей или отцы от своих дочерей, какого почтения могут ждать хозяева от своих слуг или начальство от подчиненных? Это вы убили Рубена или примирились с его убийством, чтобы иметь возможность по-прежнему продавать своих дочерей, не отвечая за те страдания, на которые обрекли этих несчастных рабынь. Вы убили Рубена или примирились с этим преступлением, чтобы ваши любимые сынки, потерявшие человеческий облик из-за вашей чрезмерной снисходительности, имели возможность пропивать деньги, вырученные от продажи сестер, чтобы они могли упиваться кровью этих несчастных, словно людоеды. Вы желали смерти Рубена, чтобы не оставить места справедливости, чтобы помешать огнем и мечом вытравить ваши дикие нравы. Какая теперь разница, скольких из нас уничтожат — десяток, сотню или тысячу? Все мы прокляты с того самого дня — 13 сентября 1958 года, когда наш единственный праведник пал, сраженный в темной чаще пулями подлых наемников. Прокляты…
