В последний день перед отправкой из Сиди-бель-Аббеса в Уджду Гонзик зашел в «Зал Побед» — музей кровавой истории Иностранного легиона. Там висели картины боев в тропиках, портреты погибших офицеров. Хранились там также и трофеи: связки ядовитых стрел, выложенные веерами, копья из Дагомеи и кривые кинжалы из Вьетнама. Каменные плиты с рельефными надписями запечатлели скорбный перечень павших. Но только имена офицеров удостоились чести быть высеченными на этих плитах. Нижние же чины должны были удовольствоваться цифрой. Каждая цифра — сумма солдатских жизней.
Гонзик стоит на корме и сжимает шероховатый, выбеленный солнцем поручень. На западном берегу канала — редкая порыжевшая зелень, асфальтированное шоссе, за ним низкая насыпь железной дороги, тянущейся параллельно каналу от Порт-Саида к городу Суэцу. Вдалеке за полотном железной дороги — зеркальная поверхность какого-то озера. На восточном же берегу канала — песок и песок без конца и края: пустыня. Нет, отсюда не видны пирамиды Они там, где-то недалеко за горизонтом, в том направлении, куда движется палящее солнце. Ну, вот и исполнилась давняя мечта Гонзика: перед ним Африка, впереди — Индийский океан, Сингапур. Даже через экватор поплывут они. В самых дерзновенных своих мечтах Гонзик не смел думать о том, что когда-нибудь увидит эти места.
А кривые вьетнамские кинжалы?
Еще остались свободные места для мемориальных плит на высоких стенах музея в Сиди-бель-Аббасе. Скоро там нарисуют новые портреты, выдолбят новые имена, припишут новые цифры. В одной из них будет и его жизнь.
Тот однорукий легионер, с которым он когда-то беседовал, сказал: «Теперь-то я знал бы, как поступить. Суэц, Франтишек! Это…»
Гонзик прохаживается по палубе, курит одну сигарету за другой, нервно затягивается. Вспомнился бедняга Билл. Он получил три года каторги за дезертирство. Если выживет, то после отбытия наказания поедет еще на пять лет во Вьетнам.
Гонзик смотрит на волну, бегущую вслед за кораблем. Волна сдвигает на берегу камни, заливает откосы, смывает в канал песок. Каких-нибудь пятьдесят метров воды отделяют этот берег от парохода…
Над асфальтовой лентой, вытянувшейся параллельно каналу, сияет, как стекло, струящийся горячий воздух: дорога вдаль выглядит так, словно только что ее полило дождем. Навстречу пароходу по шоссе мчится грузовик. Какой-то араб в бурнусе едет на велосипеде, а вот катит «джип» с англичанами-полицейскими в тропических шлемах. Босая девочка-египтянка толкает перед собой коляску, в которой во всю мочь орет взлохмаченный заплаканный ребенок. У противоположного берега канала работает землечерпалка.
Мысль Гонзика бьется как в тенетах.
Чем он рискует? Разве сохранилось у него хоть что-нибудь, что еще можно потерять? Свободу? Ее нет. Жизнь? Она потеряла всякую ценность.
Страх, мучительный, смертельный страх снова овладел его душой, парализовал ноги, вызвал дрожь во всем теле. Но вместе с этим в нем вспыхнула неодолимая, всепоглощающая, дикая тоска по родине, по воле; желание жить, любить девушек, обнять маму, валяться на берегу горного озера и смотреть, смотреть без устали на чешское небо! Гонзика неудержимо потянуло в наборный цех, к старому линотипу. Работать, набирать сто двадцать, сто пятьдесят знаков в минуту и по первым числам месяца приносить домой плату за честный труд, а не за убийство людей, о которых он даже не знает, за что они должны быть наказаны.
Катка! Влекущая, молодая, несчастная. Она тоже тянется к жизни, как и он, Гонзик!
Всего в пятидесяти метрах от того места, где ты сейчас стоишь, — надежда.
Гонзик исподволь, украдкой всматривается в окружающие его лица. Загорелые молодые люди околачиваются на палубе, играют в карты, курят, повторяют до бесконечности непристойные разговоры о девках, высчитывают, когда снова окажутся в публичном доме. Удивительно, разве никого из них не одолевают такие же мысли, как и Гонзика? Неужели никто не знает этой единственной возможности? Или знают, но считают, что такая попытка — чистое самоубийство?
Все зависит от того, к кому в руки попадешь. Если к английской полиции — дело табак: выдадут. Тогда жестокие побои, муки, такие, какие вынес Билл. Не менее трех лет тюрьмы, а потом все равно Индокитай.
Но Гонзик видел на шоссе египетскую полицию.
Перед ним были две опасности. Одна — зеленый сумрак джунглей, гнилые трясины, тучи москитов, малярийных комаров и в довершение всего — подстерегающая за деревом рука, сжимающая рукоять кривого кинжала. Другая — менее страшная, неопределенная опасность, но зато впереди — встреча с Каткой, родина, свобода!
Пальцы Гонзика стали белыми, как поручень, который они сжимали. В тот вечер, когда они отплывали из Марселя, если бы только иллюминатор был побольше, Гонзик непременно выскочил бы. В темноту, в бесконечность, навстречу смерти. Теперь же с веселого неба ярко светит солнце, впереди жизнь, надежда — и ты трясешься от страха?
Гонзик осмотрелся, в горле у него пересохло, сердце застучало быстро-быстро. Он не спеша снял очки, сунул их в карман и для сохранности закрыл носовым платком. Ближайшая группа легионеров стоит от него шагах в двадцати. Хорошо! Корабельное радио передавало какие-то распоряжения для тех, кто будет ужинать в первую смену. Гонзик взглянул на покрасневшее солнце над горизонтом и взмолился:
— Мамочка, помогите мне!
Почти ничего не видя от волнения, взобрался он на перила, оттолкнулся ногами и бросился вниз.
Глухой удар о воду, шум в ушах: Гонзик начал захлебываться. Пять секунд под водой показались ему вечностью. «Конец, задыхаюсь», — мелькнуло у него в голове, и именно в этот миг он вынырнул, глубоко втянув в себя воздух, поплыл изо всех сил к берегу, волны от пароходного винта временами накрывали его с головой, корма парохода качалась за ним, высокая, как гора. Выбившись из сил, он наконец достиг берега и на четвереньках, спотыкаясь о камни, пополз к дороге. Перебегая ее, он впервые оглянулся: огромная круглая корма корабля уплывала вдаль, на палубе для нижних чинов он увидел изумленных легионеров. Тут же позади маячила багровая физиономия сержанта. Он что-то орал, подняв руку, но из-за шума воды и расстояния ничего нельзя было понять; потом начал пинками и кулаками загонять солдат в трюм.
Гонзик свалился за низкую насыпь дороги: часто и глубоко дыша, он отдыхал, набираясь сил; только теперь юноша услыхал далекий хриплый звук корабельной сирены. Бежать? Но ему кажется безопаснее полежать еще несколько минут и не привлекать к себе внимания.
По шоссе быстро мчится в его сторону черный лимузин. Гонзику показалось — у страха глаза велики, — что водитель подозрительно смотрит на него, однако машина не остановилась. На шоссе стало тихо, и Гонзик отважился высунуть голову из-за насыпи: белый корабль удалился на полкилометра, серебряный веер за его кормой пенился, становился розоватым в свете заходящего солнца. В последний раз протяжно заскулила корабельная сирена, а волны по-прежнему равномерно ударяли в каменистые берега канала.
Гонзик встал и пустился бежать в противоположную от корабля сторону. Мокрая куртка прилипла к груди, вода хлюпала в ботинках. Пилотка! Куда подевалась пилотка? Он никак не мог припомнить, что сталось с его белой легионерской пилоткой, была ли она на голове, когда он бросился в воду? Какая глупость! О чем он думает? Какое ему дело до пилотки? Наоборот, даже хорошо, что он избавился от нее. Он многое бы дал, чтобы вообще не иметь на себе проклятой формы.
От бега у него закололо в боку. Гонзик остановился, перевел дух и через минуту снова двинулся вперед, на этот раз шагом. Ему показалось, что ботинки, полные воды, натрут ему ноги, носки на пятках, наверно, уже порвались. Он сел на край дороги и стал разуваться.
В том направлении, куда бежал Гонзик, двигалась грузовая машина. Старенький «форд» еле тащил доверху нагруженный кузов с овощами. Гонзик, движимый внезапным порывом, без раздумий выскочил из кювета и поднял руку. Грузовичок проскочил вперед, но тут же завизжали тормоза, из окошка кабины высунулись жующие челюсти, блеснули два ряда белоснежных зубов на коричневом лице Гонзик подбежал с ботинками в руках.
Водитель в замусоленной полотняной панамке с изумлением посмотрел на лужицы, образующиеся на асфальте под босыми ногами странного попутчика. Он прокричал что-то непонятное, в ужасе оглянулся на канал, на далекий белый корабль и вылез из кабины на дорогу.
— An accident?[173]
— Возьмите меня с собой, — произнес Гонзик, не раздумывая. — Порт-Саид, — указал он перед собой.
Шофер отрицательно покачал головой.
Потом спросил:
— Englishman?[174]
— Чехословакия, — сказал Гонзик. — Прага!
Водитель перестал жевать. Казалось, что он не понял.
