– Все. Я вопросов больше не имею, – отстукивает фрау Мизера последние такты. – Хотите что-нибудь добавить?.. Сказать?.. Сообщить?.. Поведать?.. Нет?.. Тогда надо подождать полчаса, пока наша секретарша-белочка распечатает протокол… Вам что, плохо?.. Открыть окно?
Она распахивает створку окна, срывает с аппарата отстуканный рулончик бумаги. Орел тяжело слетает на стол, бережно цепляет рулон когтистой лапой и исчезает в открытом окне. А она площадной руганью загоняет индюшек под раскладушки, а мне велит взять сдохшую альбиносицу и спустить падаль в унитаз.
– В унитаз? Но она же не пролезет!
Фрау Мизера усмехается, играя обломком рога:
– Пролезет! Еще как пролезет!
Я с брезгливостью беру индюшку за еще теплые лапы и волоку ее к ванной. Открываю дверь – и порыв ураганного ветра чуть не сносит меня с ног: за дверью – бездна с еле видимой внизу рекой!.. Я в ужасе швыряю индюшку и захлопываю дверь, успевая заметить, как мертвая птица, вдруг расправив крылья, начинает планировать вниз…
– Фуфайку и штаны оставьте там же, где взяли, еще пригодятся, – приказывает голос фрау Мизеры.
Ничего не остается, как скинуть за ширмой белье и натянуть на голое тело свои вещи, странным образом уже кем-то постиранные и даже поглаженные. Пора идти.
– Что-нибудь забыли? – интересуется она. – Это? – И указывает на горку пепла прямо на столе, где только что лежали мои бумаги, а теперь вьется дымок и копошится зола.
Я в удивлении трогаю пепел, пачкаю пальцы, а фрау Мизера кидает на стол обломок рога:
– Берите вашу волшебную палочку… Рогатым не пристало ходить без рогов… Мы отлично поработали. И это еще не все… Подождите внизу, пока перепечатают протокол, а потом еще раз уточним детали… Все надо подробно за-про-то-ко-ли-ро-вать! Да!
Неожиданно снаружи раздаются резкие удары. Кто-то стучит палкой по наружному подоконнику. Фрау Мизера перелетает к окну, распахивает вторую створку.
– Идите сюда! – зовет она меня.
Я с опаской выглядываю наружу, ожидая увидеть бездну. Но внизу, под окном, все тихо, стоит привратник Бирбаух с багром и держит за кольцо в носу верблюда; тот утробно бурчит и мотает семитской головой.
– Что с ним делать?.. – спрашивает Бирбаух. – Опять притащился! Говорит, что временная виза кончается…
– А, это наш верблюд… Ему удостоверение беженца продлить надо… Он тут, на горе, живет и уже полгода пытается доказать нам, что он – не верблюд… – объясняет мне фрау Мизера, а вниз кричит: – Скажи горбатому, чтобы шел вначале на отпечатки копыт!.. И рентген горбов пусть не забудет сделать – нет ли там гашиша?.. В один горб до 20 кило помещается… Пусть заодно и фото хвоста делает, а то не продлю ничего!..
Бирбаух что-то кричит верблюду в ухо. Тот глухо отнекивается, прядает облезлыми ушами с пучками седой шерсти.
– А если он привратника укусит? – спрашиваю я у фрау Мизеры.
– Ах, глупости, он ручной и старый. У него зубов нет. И склероз. И оглох почти.
Она высовывается и громко кричит непонятные слоги. Бирбаух отпускает кольцо, верблюд, бросая на нас презрительные взгляды, рычит что-то вроде «ла-илла-иль-алла…» – поворачивается и, треща суставами, обиженно вышагивает к воротам. Сверху видны горбы в болячках и ранах. На ребрах кожа стерта до розовой мякоти, остатки шерсти свалялись в колтуны.
– Замучили его на горе… Вы же знаете: на горе стоит верблюд… – бормочет фрау Мизера. – Надо будет сказать, чтоб передышку дали…
– А… А где его доказательства? Папирусы, пергаменты, скрижали?
– Где-где, в гнезде! – смеется она.
– А ему не трудно на гору каждый раз подниматься? – видя, как верблюд скользит и оступается на брусчатке, спрашиваю я. – Или там грузовой лифт есть?
Она усмехается:
– Там все есть… – И доверительно продолжает: – Вообще-то он по паспорту лошадь, но мы его временно верблюдом оформили – пусть отдохнет, им там в Сахаре не сахар…
Я что-то не понимаю:
– Как это по паспорту – лошадь?.. Это же явный верблюд?..
Верблюд, словно слыша и понимая меня, замирает, медленно разворачивается, с презрением смотрит на нас. Кадык на его горле ходит ходуном, ноздри возмущенно раздулись, глаза прикрыты тяжелыми веками. Кажется, он о чем-то крепко размышляет.
– Это вам только кажется, что он верблюд… Ах, тварь! – Она не успевает захлопнуть окна: верблюд плюет в нас горячей и вязкой слюной, похожей на белую пожарную пену, и все проваливается в эту кипящую белизну…
Эпилог
Вот и опять январь. Люди в теплом ходят, машины на зимних покрышках ездят, собаки в тулупчиках гуляют, а птицы без всяких одежд парят – им не холодно, они к небесной печке ближе. Новогодние праздники прошли. Их наверняка предки придумали, чтоб зимой чем-нибудь развлекаться, а то уж очень противно в морозных пещерах сидеть было.
Весьма тронут беспокойством о моем здоровье. Зимой все болезни обостряются, поэтому ничего хорошего сказать не могу. Хотя роптать и грех, но иногда очень хочется. Да и вообще зимой я в каталепсию впадаю, а летом – в анабиоз. И меня лечить – что мумии мумие давать: бесполезно. Недавно вот ночью опять плохо было: жаром пекло, ноги отнимались, спать не мог и таблетки пил. В полубред впал. Брендил что-то несусветное. Бредовые бредни в голову забредали, бред в свой бредень затаскивал. Бредолага, словом. Потом как будто уснул, а во сне видел, что катаракта на одном глазу появилась… Ну, не буду о плохом. Позитивно думать: дурное затушевывать, а хорошее – подчеркивать.
Вот в Майнце на выставке кусок лестницы какому-то голландцу продал. Хорошо, что не поленился объект с дюбелей снять и на выставку отвезти. И не прогадал. А на противень (где стеклом пейзаж выложен) мой новый сосед с первого этажа, поляк, позарился. Он вначале лаял, что иногда-де шум из моей ныры ему спать не дает. А как зашел, посмотрел – так и заткнулся с тех пор. Даже противень купил. Я в банке свой мертвый счет реанимировал, деньги на него положил, взял квитанции, банковские распечатки и визу продлевать пошел.
Проклятый хер Челюсть ворчал, мигал, шипел, из-под очков подозрительно пялился, не мусульманин ли, спрашивал. Потом удостоверился, что денежных переводов из Хартума и Карачи нет, в мечеть не хожу и в ваххабитских сектах не состою. Я ему под сурдинку пою, что возраст уже не тот, чтобы на бомбах взрываться – «жизнь и так в клочки изорвала, здоровье ни к черту, какие еще бомбы?» (Это ему понравилось – он сам какой-то желудочной чумой болен, понять может.) И самолетов водить не умею – «даже с самоката всегда падал». И в технических науках – ни бум-бум. А что живу один – так пол-Германии так живет («А вторая завидует», – вставил вдруг он). И если деньги за лестницу и противень разделить на шесть месяцев, то как раз и получится прожиточный минимум («которого для жизни мало, а для смерти – много», – заключил я так шутливо, а он изволил осклабиться). Поэтому прошу продлить визу на полгода.
Посипела, покуражилась Челюсть, каких-то глупых вопросов поназадавала, но визу на полгода все-таки в конце концов продлила. Теперь порядок. А дальше видно будет – кирпичей на крышах много, каждый на голову упасть норовит. Я даже пошутил от радости: мы-де по улицам ходим, а наверх не смотрим, а если посмотрим – то увидим, как кирпичи на кромке крыши теснятся, гомонят, толкаются, внизу пешеходов высматривая, кому на голову скакнуть, но хер Челюсть только очками повел и папку закрыл – аудиенция закончена.
Жаль только – аспирантка после ссоры исчезла, а то порадовались бы визе вместе. Ей уже защищаться скоро. Диссертация почти готова, только с методологией загвоздка – какой-то злой оппонент прицепился, что тема, мол, посвящена гомосексуализму русской литературы, а соискательница почему-то параллельно и образы лесбиянок анализирует. Пришлось голощелке ему письменно объяснять, что лесбиянки – те же гомики, только женского пола. Ну да что с олуха-филолуха взять, если он шмайсер от штуцера отличить не может и уверен, что сыроежка – это строгая вегетарианка, а не минетчица?..
