Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— И мне нечего бояться?

Отец посмотрел на него задумчиво, потом положил руку ему на голову и сказал:

— Да, нечего бояться.

Пало бремя с души, он вздохнул облегченно и, вол­нуясь, хотел рассказать все отцу, все, что было с ним, что пережил, испытал за годы скитаний, но, взглянув на отца, понял — отец знал все, прекрасно знал все — таким был взгляд его, и Доменико смешался, опустил смущенно глаза. И ждал чего-то, что-то должно было случиться, ждал приговора отца, и отец сказал:

— Дважды жаловал тебе Одеяние, Доменико. Одарю тебя в третий раз — одарю тебя Словом.

Что это значило, что сказал отец... Доменико присел, растерянный.

— Знай, Доменико, Сокровенное Одеяние — это Сло­во. Да, до неба дошла весть о твоем скитании, но и нам, твоим близким, ты должен поведать, оставить об этом рассказ.

Сидел потупившись, слушал.

— Слово даст тебе создать города и страны, но ты, повелитель тобой сотворенных, будешь все же рабом всех и каждого. Ты даруешь им жизнь, тобой будут живы. Понял меня?

— Понял.

— И чем больше людей охватит и укроет Сокровен­ное Одеяние, тем богаче ты будешь и тем несчастней... Изведаешь муку и радость... Не упрекай меня в игре сло­вами, но ты будешь счастливейшим несчастливцем... Понимаешь?..

— Да.

— И имя тебе даю необычное — Доменико, от слов «доминус», «доминион» и «домен»... Не режет ли слух?

— Нет. Немного.

— Ничего, привыкнешь... И хотя ты должен уметь не­навидеть, помни, что движет землей. Понял меня? И никогда не расставайся с этим камнем, Доменико.

И повесил ему на шею Большой аметист на бечев­ке — царственный, несгорающий в пламени, сияющий ка­мень Анны-Марии.

— Он будет тяжелее камня.

Озноб пробирал скитальца.

— Очень темно? — спросил отец.

— Да, очень.

— Но меня видишь?

— Очень вижу.

— Запомни меня.

Скиталец сидел на берегу реки, растерянный и возвы­шенный, одухотворенный, и чувствовал на плече своем нетерпеливую руку слепого старца голиафа, что стоял за ним, — именно его должен был повести он в свое необыч­ное царство, в свои владения, но пока еще и сам не ведал как, не ведал пути... Куда он шел вообще... Не знал, что и как сказать, с чего начать... С рожденья своего?.. Нет, нет... Он искал слова на берегу вечно новой реки, тер­заясь в ночном лесу, и с надеждой устремил взор в дале­кий край неба — эге-е, рассветало... С рассвета начнет, так будет лучше... Вы же здесь еще, друг недоверчивый, дайте же руку мне напоследок и согласитесь, так будет лучше — спокойно закончить, ах, сдается, мы свыклись друг с другом, я все выполнял, как умел, что вам обещал по пути, и сейчас, завершая, хочу напомнить вам кое-что — вы, наверно, забыли, — я сказал вам, что нет и не было истории, которая имела бы конец, но не по­думайте, не воображайте, что попался я, — вот дошел до конца! Правда, по глупости у меня и то сорвалось, что всегда есть выход, и я нашел его. Не верите? Вот же я, тут, перед вами, в чем и когда я вас обманул, вот и сей­час... давайте прокрутим эту историю сначала, завертим с сааамого начала, с рассвета, — тьма была еще густой, лишь на одном краю неба поредела едва приметно. По­сле дождя с листа на лист тихо скатывались капли, и промокший, продрогший Беглец, настороженный, чутко вслушивался в эти иссякавшие шорохи. Лишь бы не топот копыт — никакой другой звук его не страшил. Все мерещился преследователь, и, обессиленный. он до боли впивался пальцам в мокрые сучья. В ночной темени его не обнаружили б, так прижался он к стволу, притаился, но сейчас, когда заерзал, окоченев от колкого рассветного холода, в поблекшем мраке явственно обозначилась его темная подрагивающая фигура. Сон заволакивал глаза, необоримо гнул ему голову. Хорошо хоть, сидел, давая роздых сбитым ногам, — изнурил подъем сюда, в эти горы. Здесь, на дереве, его и собаки не достали б — правда, лая и не слышалось. И страх отпустил, зато сразу напомнил о себе голод. Пошарил озябшими пальцами за пазухой, выудил корку хлеба. Неторопливо обгрызал ее, смакуя, продлевая сладостный вкус, но невелика была краюшка, скоро подъелась, и голод пронял еще сильнее. Взгляд Беглеца невольно потянулся к деревне — там собирался раздобыть еду. Из поблекшей тьмы уже выплывали дома. Снова вгляделся, и внезапно обуял его непонятный страх — нет, не гонитель страшил, наводило жуть что-то иное — как странно светало, необычно и странно... Никогда не видал он, чтоб листья очертались так зримо, так резко, и ограды подобной нигде не встречал — на его глазах становилась она неприступной, обретала мощь в призрачном свете... И из сумрачной дали подступали деревья, могучие камни величаво и мерно из земли выступали... И страшным, леденящим был ветер — такого под утро не бывало нигде... А тени... как странно, как тревожно метались тускло-смутные, жуткие тени, увлекаемы ветром... так тревож... так тревож... так тревож...

«Неужели все это, — подумал Доменико, сидя на берегу вечно новой реки, — неужели все это...»

1966—1978

Бой

Нападения в бригаде не ждали. Колонной по двое она тянулась среди каатинги — низкорослого безжизненного кустарника. Солнце стояло уже высоко, раскаленный воздух поднимался к нему вместе с красной пылью. Пыль была незаметна на солдатских штанах, но голубые доломаны, чехлы пулеметов и стволы пушек казались испачканными кровью. И сама дорога свежим шрамом прорезала бурую шкуру сертана с плешинами на вершинах холмов. Лишенная листьев растительность свободно просматривалась насквозь, прозевать противника охранение не могло.

Поэтому люди шли беспечно, и, когда ударили выстрелы и закричали раненые, офицеры не сразу восстановили порядок:

— Эй, там, не сбивайтесь в кучу! Целься, деревня, куда стреляешь?

Однако целиться было не в кого. Каатинга выглядела все такой же мертвой, и эхо в проклятой долине множило и маскировало редкие, но методичные выстрелы нападавших.

— Первой и второй ротам развернуться в цепь и прочесать местность, — приказал полковник Сезар.

Полторы сотни человек начали искать дорогу в кустарнике. Пройти через его прозрачные заросли оказалось не легче, чем сквозь чугунную решетку. Ползучие травы, иссушенные зноем до крепости проволоки, хватали солдат за ноги. Конвульсивно перекрученные от жажды ветки протыкали шипами мундиры и раздирали кожу.

Через полчаса невидимый противник прекратил стрельбу. Ротам, потерявшим строй и бесплодно сражавшимся с каатингой в двух шагах от дороги, рожок сыграл отбой. Солдаты возвращались, словно после тяжелой рукопашной: потные, в рваных мундирах, расцарапанные ядовитыми колючками.

Пока хоронили убитых, бригадный медик в наспех раскинутой палатке оперировал раненых. «Варварский край! Варварская война!» — негодовал доктор, выковыривая зондом из тел рубленые гвозди, круглую гальку, кончики коровьих рогов...

Когда солнце перевалило зенит и арьергард колонны исчез за ближайшим холмом, невидимые стрелки вышли, наконец, на дорогу: десятка два человек, одетых с ног до головы в сыромятную красновато-бурую кожу и вооруженных чем-то вроде аркебузов или мушкетов, с раструбом на конце ствола. Цвета каатинги были даже их лица: от солнца, и ветра, и от смешения крови трех континентов, породивших народ сертана.

Командир отряда, высокий костлявый метис по прозвищу Зе Матута, пересчитал людей.

— Все целы?

— У меня перебито плечо, — ответил кто-то.

— Давай сюда ружье. Быстро идти сможешь? Если поторопимся, поспеем в Канудос к вечерней молитве.

Одноэтажный город, вылепленный из земли, сливался с ней, и лишь житель Северо-Востока, привыкший к огромным безлюдным просторам, мог оценить его размеры. В излучине реки теснились тысячи домов, словно сбежавшихся сюда со всей пустыни.

Неспешный колокольный звон плыл над долиной. В час вечерней молитвы население Канудоса собиралось на центральной площади, и Зе Матута, не заходя домой, присоединился к многоголовой толпе.

Это вечернее получасовое богослужение учредил духовный вождь и наставник Канудоса Антонио Коиселейро. Благовест кончился, и под хоровое бормотание «Аве, Мария благодатная» Антонио в длинной синей хламиде первосвященника воздвигся над преклонившим колени народом.

Нечесаные волосы, мешаясь с бородой, доходили ему до пояса. В их тени на изможденном смуглом лице ярче блестели круглые пронзительные глаза. Антонио поднял Посох, площадь замерла, и яростный голос старца долетел до задних рядов:

— В сей час испытаний я снова пришел напомнить вам о главном долге христианина — блюсти бессмертную душу. Не протирайте колени в молитве, исторгните алчность и своекорыстие из сердец ваших. Любите друг друга и делитесь друг с другом всем, что послал бог. Укрепите сердце для битвы с врагами господа. Как вздох пролетят остатние дни, и страшен будет божий суд. Как вздох, говорю я вам, ибо мне открыты тайны промысла божьего и ведомо мне: скоро будет страшный суд...