В атмосфере острой идеологической борьбы созревал замысел романа «Герои пустынных горизонтов». Успехи лагеря социализма и мира, воодушевлявшие народы на освободительную борьбу, не радовали его идейных врагов. Вдохновители «холодной войны» призывали сдерживать коммунизм силой, объявляя против него «крестовые походы», распространяя иллюзии о «свободном мире», «американском веке», о ничем не стесненной «свободной воле». В этих условиях развенчание идей буржуазного индивидуализма, держащих в плену определенные круги английской интеллигенции, представлялось особенно важной творческой задачей.
И эта задача была по плечу писателю именно такого склада и масштаба, как Джеймс Олдридж, который выводит своих героев на широкую общественную арену, сталкивая их с самыми существенными проблемами человеческого бытия. Он не замыкается в скорлупу личных переживаний, подобно другим английским писателям, погруженным в рассматривание мелких, низменных страстишек через лупу или микроскоп.
Со всей остротой поставлен в романе вопрос об отношении различных слоев английского народа к национально-освободительному движению в колониальных и зависимых странах. Из романа ясно вытекает, что слова о свободе личности остаются словами, если все благополучие «богоравной» личности зиждется на социальном и национальном унижении. Весь ход событий, изображенных в романе, свидетельствует о том, что прославление «священных» традиций преданности «короне», всемерные попытки колониалистов морально оправдать систему национального гнета находятся в вопиющем противоречии со стремлением к свободе народов колониальных и зависимых стран.
«Герои пустынных горизонтов», как и «Дипломат», в историко-литературном плане знаменуют собой конец «колониального» романа с его экзотикой примитива, принижением покоренных народов, романтизацией могучих покорителей и становление «антиколониального» романа, эпопеи национального освобождения. Обличение идейной и моральной несостоятельности колониализма, показ народного страдания здесь органически сливается с изображением народного возмущения. Вышедший из народа герой (Джават Гочали, Зейн) — не просто объект сочувственного внимания или жалости художника: гордый и независимый, он осознает свои цели и, познав законы общественного развития, делает историю. В духовном облике такого героя нет былой приниженности и фатальной покорности судьбе, как у порабощенных народов в произведениях «имперского», «колониального» жанра, утверждавших идею расового превосходства «белого» человека и неизбежность его покровительственной, «цивилизаторской» миссии. Вышедшие из народа и не потерявшие с ним кровной связи, герои национального освобождения избирают нелегкий путь борьбы за справедливые национальные чаяния.
В романе тесно сплетены две главные сюжетные линии — повествование о судьбе англичанина Гордона и о восстании кочевых племен, сливающемся с борьбой рабочих и крестьян Бахраза (вымышленное название государства, управляемого английскими марионетками).
Сложная структура романа позволяет автору вскрыть углубление противоречий между метрополией и одной из ее зон влияния, показать рост противоречий и здесь и там: восстания кочевых племен; оживление политических интриг и махинаций в Лондоне; непокорность бастующих рабочих, предъявляющих свои права; разлад в хэмпширском тихом доме Гордонов, где совсем не тихо и не спокойно; неприметные схватки в городке Уэстленде, вотчине промышленной компании; затем снова кровопролитная борьба в Аравии. Все это приближает нас к познанию сложной английской действительности в годы после второй мировой войны.
Уже первые строки романа предвещают ожесточенные бои в Аравийской пустыне. Чуть-чуть торжественная и ироническая по тону историко-эпическая интродукция напоминает о притязаниях царей и полководцев на право вторжения в бескрайние просторы внутренней Аравии.
«Пустыня и века истории сокрушили Римскую башню. Обвалились стены, сводчатые залы занесло песком, от ограды не осталось и следа; и только ворота, вытесанные из светло-желтого камня, висели на своих петлях, почти не тронутые временем. Над каменной плитой для этих ворот трудились не римские, а персидские каменотесы, и всю ее историю можно было прочесть в письменах, покрывавших поверхность камня». Каждый из завоевателей — а их было немало — «спешил высечь на благородной поверхности камня какие-то слова и тем как бы закрепить в веках свою власть над Arabia Deserta». Последние надписи были английскими, это были имена знаменитых путешественников, а также рядовых английских солдат Томсона или Смита, начертанные во вторую мировую войну вульгарной забавы ради — «своего рода заявка Томсона и Смита на Аравию, нужную им если не для себя лично, то для того нефтепровода, который змеей вился вокруг ворот, являя собой чисто английскую дань уважения вековой традиции».
Иронический взгляд в прошлое подчеркнут полным равнодушием к истории героя романа — историка и арабиста, повернувшегося спиной к памятнику и пренебрегшего английскими традициями. Мы знакомимся с Гордоном, облаченным в арабскую одежду и всей душой отдавшимся современным арабским делам.
Следующая за этой сценой встреча Гордона с умным и проницательным эмиром Хамидом ярко показывает, что история ради истории больше не интересует Гордона: он весь, как и Хамид, поглощен мыслями о борьбе с приречным государством Бахраз, послушно исполняющим волю английских повелителей. Здесь расположены тщательно охраняемые английские нефтепромыслы. Английские генералы и политические агенты пресекают всякую попытку вторгнуться в «британскую зону влияния» и нарушить «британские интересы». Они держат под страхом кочевые племена при помощи солдат их ставленника Азми-паши. Драматизм ситуации состоит в том, что столкновение с Азми для Гордона может перерасти в прямое столкновение с «британскими интересами». Помогая племенам бороться с бахразскими захватчиками, Гордон надеется утвердить здесь свой абстрактный идеал свободы, ибо кочевник пустыни для него — «единственный человек на земле, который знает, что такое свобода». На просторах Аравии Гордон надеется найти как на некоем опытном участке спасительный выход «для всего страдающего человечества». На прямой вопрос Хамида, старающегося «постигнуть сущность этого английского феномена», чувствует ли он себя свободным после четырех лет борьбы в пустыне, Гордон отвечает коротким «нет»; и «столько горечи было в этом коротком слове, что они подождали, пока она вся не развеется в мягкой тишине ночи». Таков неутешительный итог четырехлетних скитаний героя в пустыне, о котором мы узнаем из этой интересной завязки романа, вводящей в сложный и противоречивый духовный мир героя.
Находясь во власти анархо-индивидуалистических иллюзий, Гордон ищет то, чего найти не может. Он, в сущности, очень далек от народа, как это обнаруживается и в Аравии и в Англии. При всем его недюжинном уме, Гордону явно не по плечу роль Прометея — прежде всего он сам не в силах освободиться от своих предубеждений, а потому не может принять исторически правильных решений и терпит одно поражение за другим.
В блестяще написанной сцене встречи Гордона с верным служакой империи, генералом Мартином, — эта сцена составила бы украшение любой пьесы — Гордон предстает своими сильными чертами: генералу никак не удается урезонить дерзкого, насмешливого, строптивого смутьяна, всячески выказывающего непочтительность к имперским «священным» традициям и преданность делу арабов. Но мы видим Гордона и в часы смятения, уныния, отчаяния — настроений, свойственных человеку, не имеющему твердой опоры. Сноб и эстет, нетерпимый к теории (или, как Гордон выражается, к «догме»), он не может предугадать развития событий в противоположность революционеру Зейну, обладающему ясным научным мировоззрением. Хотя Зейн предупреждал Гордона, что восстание еще несвоевременно, Гордон, действуя по слепому побуждению, поднял его и в итоге потерпел поражение и вызвал ненужную, ничем не оправданную резню. Предоставляя Гордону до дна испить чашу горького разочарования, Джеймс Олдридж показывает внутреннюю логику развития этого сложного образа во всех планах, в разных столкновениях, обнажая сильные и слабые стороны его личности.
Гордон испытывает острую ненависть к буржуазной цивилизации, ко всему темному и отвратительному, что она несет с собой. Он презирает мир изворотливых дельцов, занятых одной лишь мечтой — жаждой наживы. «Как приятно было бы войти в невежественный и растленный мир денег и расправляться с ним его же оружием», — эта мысль на миг приходит ему в голову, но он тотчас же отвергает ее: слишком он далек от этого мира. Чтобы преуспеть в политической мудрости, он идет на выучку к лейбористам, а затем к консерваторам, однако эта «школа» политической мысли хотя и просветила его кое в чем, но не дала никакого удовлетворения.
