И Камень не выдержал. Он забыл свои принципы, вернее, он не забывал о них, но решил в данном случае пренебречь жесткими правилами и подправить реальность. Ну совсем чуть-чуть. Никому от этого никакого вреда не будет. Он быстро прикинул все варианты и решил, что реальность не сильно пострадает, если Люба проживет на три часа дольше. Всего каких-то три часа, за которые Родислав, может быть, успеет сказать ей те самые главные слова, которых она от него за пятьдесят лет так и не дождалась. И тогда Люба умрет счастливой.
– Как узнал? – сердито переспросил Змей. – Да элементарно. Я в том дне много раз был, пока мы сериал смотрели, я давно все знал. А тут наткнулся случайно – смотрю: что-то не так, как раньше. И сразу все понял. Зачем ты это сделал? Как ты мог?
– Ну а что я такого особенного сделал? – огрызнулся Камень. – Три часа ничего не решали. Зато Люба теперь знает, что Родислав ее все-таки любит, она умерла счастливой, а это дорогого стоит.
– Да ни черта это не стоит! – взорвался Змей. – Ты что, не понимаешь, что только хуже сделал?
– Почему хуже? – растерялся Камень. – Кому хуже?
– Да Любе, кому же еще! Она ушла бы спокойно, зная, что позаботилась о Родиславе, как смогла, и теперь, избавившись наконец от постылой больной жены, он вздохнет свободно и будет спокоен и доволен. Да, ей неприятно так думать, но зато она за мужа не волнуется. А теперь что? Теперь, когда она услышала от него, что он ее любит, она не может уйти с легким сердцем, потому что знает, что он будет страдать, а не облегчение испытывать. Вот чего ты добился своими дурацкими фокусами.
Камень удрученно молчал. Об этом он как-то не подумал. Наверное, он и в самом деле плохо разбирается в людях.
– Я не хотел, чтобы так вышло, – виновато произнес он. – Прости.
– Да при чем тут я-то? Чего ты у меня прощения просишь? Ты перед Любой провинился. Теперь уж ничего не поделаешь.
– Я могу переделать, – предложил Камень. – Сделаю, как было с самого начала. Хочешь?
– Да ну тебя, – Змей с досадой махнул хвостом. – Переделает он. И что получится? Твой любимый Родислав не успеет сказать Любе, что любит ее, и будет после ее смерти мучиться этим. Час от часу не легче.
– Тогда я не понимаю, чего ты хочешь, – обиделся Камень. – В моем варианте Любе плохо, в твоем – Родиславу. Что ты предлагаешь?
– Я предлагаю, нет, я категорически настаиваю на том, что нельзя соваться в жизнь реальных людей и распоряжаться ими, как марионетками в кукольном театре. В их жизни, в реальности, есть свои собственные законы, по которым строится их судьба. Родислав много крови Любе попортил, и за это он должен быть наказан. Невозможность вернуть жену и сказать ей, что он ее любит, – это и есть его наказание, и он этим должен мучиться и от этого должен страдать. Это будет справедливо. Понял?
– Кажется, понял, – вздохнул Камень. – А Люба за что наказана такой страшной болезнью и ранним уходом? Она вроде никому кровь не портила.
– А себе? Ты ее саму-то скинул со счетов? Она растоптала свою бессмертную душу, она наплевала сама на себя, и вот результат.
– Ты чушь городишь, – рассердился Камень. – Не может такого быть, чтобы человек старался всю жизнь для других, забывая о себе, а его за это наказывали. Уж в этом-то точно нет никакой справедливости.
– Может быть, может быть, – задумчиво ответил Змей. – Кстати, ты помнишь, я как-то давно просил тебя напомнить мне о том, что я хотел с тобой обсудить один вопрос. У меня тогда времени не было, наш винтокрылый информатор был на подлете, и мы отложили обсуждение до лучших времен.
– Припоминаю, но смутно, – признался Камень. – А что ты хотел обсудить?
– А мне пришел в голову один парадокс. Чем больше на свете любви, тем меньше справедливости.
Камень задумался на короткое время, потом моргнул обоими веками, что было равнозначно кивку головой.
– Кажется, я тебя понял. Я вспомнил, мы тогда с тобой, кажется, обсуждали, насколько справедливо Люба относится к своему сыну-подонку, а ты мне объяснял, что материнское сердце лукаво и, поскольку в этом сердце живет любовь, оно никогда не будет объективно смотреть на предмет своей любви и не будет справедливо по отношению к нему. Правильно?
– Совершенно верно. Вот и получается, что там, где любовь, там нет места справедливости. По определению. Если люди хотят, чтобы все было справедливо, они должны быть готовы к тому, что у них не будет любви, вообще никаких чувств не будет, они превратятся в холодные механизмы. Зато справедливости будет навалом. А если люди стремятся построить мир, основанный на любви, то в нем изначально справедливости не будет. Людям придется выбирать: или одно, или другое. Согласен?
– Как философ – согласен, с точки зрения логики твои рассуждения безупречны.
– А в чем не согласен?
– Да я не знаю, – грустно ответил Камень. – Чем больше я смотрю сериалы про людей, тем больше убеждаюсь, что ты был прав и чистая философия имеет очень отдаленное отношение к реальной жизни. Я уже ничего не понимаю и ни о чем не берусь судить. Слушай, а ты на меня очень сердишься за Любу?
– Очень, – строго ответил Змей.
– И долго будешь сердиться?
– Долго. А что ты хотел?
– Я хотел спросить, как там дальше было. Ворон только про смерть Любы рассказал, разрыдался и улетел, я даже слова сказать не успел.
– Ну, спрашивай, – неохотно разрешил Змей.
– Леля приехала на похороны?
– Конечно. Она ужасно сердилась на отца за то, что ей никто не сказал о болезни Любы. Люба запретила дочери рассказывать. Она же понимала, что Леля приедет, и хотела, чтобы дочь запомнила ее здоровой и веселой, какой она была, когда приезжала в марте в Лондон. Люба не хотела, чтобы тонкая и чувствительная Лелечка видела мать ослабевшей и исхудавшей.
– А как Родислав?
– Плохо. Что тут еще скажешь? Он только перед смертью Любы спохватился и понял, как на самом деле к ней относится. Сначала испугался, что теряет ее, а потом опомнился, и до него дошло, что он на самом деле без нее жить не может. И никогда не мог, иначе давно бы уже ушел. Знаешь, у людей это часто бывает, я бы даже сказал – сплошь и рядом: только страх утраты открывает глаза на истинные чувства. К сожалению, иногда такие открытия делаются слишком поздно.
Об этом Камень уже знал от Ворона, но промолчал, чтобы еще больше не рассердить Змея. Он чувствовал себя ужасно виноватым за то, что натворил.
– А Аэлла с Кириллом как? Поженились? – робко спросил он.
– Представь себе, да, – усмехнулся Змей. – Тихо так, скромно, никаких пышных торжеств. Родислава позвали, Бегорского, Тамару, еще кое-кого, в общей сложности человек пятнадцать получилось. Живут себе и вполне довольны друг другом. Аэлла оперирует в своей клинике и деньги гребет лопатой, Кирилл снимается понемножку.
– А Родислав больше не женился?
– Вот тут ничего не могу тебе сказать. Я посмотрел только девятый год, через год после смерти Любы. Через год он еще был один. Но если вспомнить его сексуальную проблему, то крайне маловероятно, что он женится. У него даже любовницы быть не может. Так и прокукует один до самого конца, наверное.
– А Тамара? Она же Любе обещала, что не бросит Родислава. Неужели бросила?
– Как тебе сказать… Год она рядом с ним продержалась, поддерживала, занималась хозяйством, подыскивала ему домработницу, памятник Любе на могилу делала. А потом…
– Что – потом? – нетерпеливо произнес Камень. – Ну, говори же, не тяни.
– Ладно. История у нас получилась грустная, даже трагическая, и чтобы подсластить тебе пилюлю, я расскажу, что было через год. Поправлю тебе настроение.
* * *
Ранним августовским утром поезд подходил к вокзалу города Томилина. Тамара, как и два года назад, поставила будильник на телефоне на половину седьмого и к семи пятнадцати сидела в своем купе одетая, причесанная и с макияжем. Она продала квартиру в Нижнем Новгороде и машину, у нее еще оставались средства, полученные от продажи салона, так что на обустройство новой жизни в усадьбе Вяземских ей вполне хватит, еще и останется. Родислава она передала в надежные руки помощницы по хозяйству, которую долго искала и тщательно выбирала. Любы больше нет, так что в Москве ее ничего не держит. Московскую квартиру Тамара продавать не стала, пусть стоит, мало ли как сложится жизнь. А вдруг ей захочется вернуться?
Поезд начал притормаживать, и Тамара вышла в коридор и встала у окна.
Андрея Бегорского она увидела сразу, тот быстро шел по платформе вдоль состава, невысокий, худощавый, седой, в элегантном, хорошо сидящем костюме, с огромным букетом в руках. Заметив в окне Тамару, он кивнул и зашел в вагон.
– С приездом, – он протянул ей букет. – Ты ведь любишь герберы?
– Да, – кивнула она, – спасибо, что ты помнишь.
– Твой багаж в купе?
– Да. Чемодан очень тяжелый, я не стала сама его таскать. В Москве меня Родик проводил, он его и закинул на багажную полку.
