– Сейчас, конечно, не время вспоминать таких героев, – вступился Игорь, – но все-таки книги оставил. В детстве на меня та же «Как закалялась сталь» сильное впечатление произвела. И я, помню, сильно жалел, что пропала его повесть о Котовском.
– Ты бы пожил под этим Котовским! Его банда весь Юг держала в страхе, даже большевики боялись, потому и прикончили. И о повести не жалей. Наверняка графомания. Ту же «Как закалялась сталь» за него негры писали и даже не считали нужным скрывать. Марсель Пруст в сходных обстоятельствах писал сам. И никто о подвиге не заикается.
– Интересно, дядя Жорж, вроде уж никаких иллюзий не осталось, а как вы сказали «банда», слух царапнуло. Неужели я так и остался советским?
– Чего ж ты хочешь? Столько лет прожить при их идеологии и не заразиться! Это от лености нашей. Недосуг задуматься, принял в душу вбитое в школе, даже в яслях – вот и попался. Заповедь «не сотвори себе кумира» идет второй, а в череде запретов – первой. А знаете почему?
– Ну это ревность властителя. Бог в Ветхом Завете ведет себя как тиран.
– Потому и ведет себя таким образом, что на себя принял все грехи тирании, а нам тиранствовать – запретил. И выбирать себе тирана – в первую очередь. Человек слаб, ему нужен авторитет, идол из себе подобных. Вот и старается – то гипсовых Ильичей понаставит, то усатого… Легче удержать руку от воровства и убийства, чем не поддаться соблазну вылизать сапог тирану. Мы и сейчас, боюсь, начнем искать кому поклониться. Сахарову, Солженицыну, Ельцину, Гавриилу Попову, Собчаку…
– Ну Андрей-то Дмитриевич никак бы не стал тираном. Да и в идолы не годится.
– Я не о покойном академике, я об отношении к нему. А что до идола из него – не мы, так наши глупые потомки сочтут, что поумнели, поняли его душу и мысль… С покойником такие вещи просто проделываются. Особенно с течением времени, когда от жизни одни легенды остались.
– Я не жду от потомков такого просветления, – заметил Сева. – Для этого надо всем двумстам миллионам выдавить из себя раба. В том же Верховном Совете, хоть мы и ждем чего-то от межрегионалов, но их там такое меньшинство – хоть волком вой с тоски. Нет, едва ли Сахаров станет когда-нибудь всенародным идолом. В нашем отечестве разум властителя почему-то почитается за слабость. Единственного умного царя из всей романовской династии за ум и прихлопнули. А тупице сыну – сапоги лизали.
Звонок в дверь прервал Севин исторический экскурс. Райисполком и совет ветеранов пришли поздравлять почетного жителя. Маленькая толпа состояла из двух замороженных старичков, мощной дамы Матильды Юльевны – самозваной старшей по подъезду, гордо именовавшей себя вдовой и матерью чекистов и потому сующей нос в каждую квартиру, – и молодого человека в дубленке, весьма невзрачного облика, но с цепкими глазками. Молодой человек воплощал власть, старички и Матильда – общественность.
Гости как-то засмущались, Георгий Андреевич тоже, но не старшая по подъезду. Ее ничто не могло смутить – ветры перемен даже прядочки на ее парике не колыхнули. Она прошла из передней командирским шагом, а делегации приказала: «Раздевайтесь, раздевайтесь, товарищи» – и возвестила:
– Уважаемый Георгий Андреевич! Мы рады приветствовать в вашем лице старейшего жильца нашего дома, нашего района, чемпиона, так сказать, долголетия. Мы чтим вас как участника Великой Отечественной войны, ветерана социалистического труда, и поэтому наш райисполком принял решение наградить вас ценным подарком.
Тут выступил вперед молодой человек, протянул Георгию Андреевичу коробочку, предварительно открыв крышку, чтобы понятно было: подарок – ценный, часы «Победа» с позолоченным корпусом.
Сева с Игорем изобразили улыбки, старик же не растерялся:
– Старейший жилец, как вы изволили выразиться, благодарит вас. И очень прошу – к столу.
Гости заизвинялись, молодой человек – оказывается, секретарь исполкома – спешил к своим государственным обязанностям, к рюмке только коснулся губами, старички-общественники, глядя на него, подавили желание отведать угощенья, правда, рюмочки свои выкушали до дна, старшая же по подъезду свою ополовинила.
Слава богу, официальная часть быстро кончилась, гости ушли, а разговор вернулся на круги своя. Игорь стал вдруг допытываться, зачем дядя Жорж в самую гражданскую ринулся на юг. Эмигрировать решил?
– Если б я эмигрировал, ты бы вырос детдомовцем, а Сева не родился бы вообще. Что бы ваш папа должен был писать в анкете на вопрос: «Есть ли родственники за границей?» Вот то-то! Впрочем, простите, лукавлю: это позднее самооправдание, а тогда это обстоятельство – вся семья в заложниках – не могло остановить. На деле было хуже и проще: когда белые отступали, я свалился с тифом. Оправился – в городе красные. А они первым делом укрепили границу. И за попытку к бегству расстреливали. Не делайте из меня героя, ребята. Я не Анна Андреевна, и не было мне в ту пору никакого голоса.
– Ну, дядя Жорж, герой не герой, а сколько горюшка хлебнули. И выдержали – и войну, и посадки.
– Это дело везенья. Вокруг целые батальоны гибнут, и сил уж терпеть никаких, а пуля-дура не берет. Репрессии, конечно, малоприятная вещь, да и тут, в общем-то, повезло, самые страшные меня миновали. Зачем-то я Господу понадобился. Только не надоумил зачем. Он еще потерзает меня на Страшном суде.
– С такой-то биографией?
– Вот именно. Когда нам плохо, и чем хуже, тем щедрее мы молим Бога и даем самые пустые обещания. Только выпустит, дух переведешь – и все эти клятвы – жить во имя Его, трудиться не покладая рук, вести себя паинькой, – все вылетает из головы. И живешь таким же животным, как до тифа, до тюрьмы, до войны. А теперь совесть изводит. Кроме стыда, за целый век ничего не нажил.
Игорь поскучнел. Он больше по строительной части, и на Страшном суде предъявит полторы сотни строений, возведенных с его участием. И вообще он человек трезвый, реалист и рационалист. И если не считать заповеди «Не прелюбосотвори», предписанной человечеству Моисеем в период возрастного обострения хронического простатита, вполне мог почитаться человеком святой жизни. Если б еще и в Бога веровал.
– Это достоевщина какая-то. В чем вы себя вините? Не вы же революцию делали и предотвратить ее не могли. А во всех безобразиях не участвовали, разве что жертвой.
– Жил – значит соучаствовал.
* * *
Ста двадцати Господь Георгию Андреевичу не дал. Но финал эпохи показал – старик простудился под дождем в ночь на двадцатое августа, но выстоял у Белого дома и следующую, а когда спохватились лечить, было поздно, и утром 27-го дядя Жорж умер.
Эпилог
Все надо делать своевременно, спокойно и постепенно, а не как сейчас, в спешке распихивая по старым, облезлым чемоданам содержимое письменного стола, каких-то старинных шляпных и нынешних обувных коробок с письмами, разного рода случайными записями, иногда тщательно датированными, а чаще – невесть когда набросанными. Но ведь нам все некогда, у нас вечно какие-то неотложные, срочные, наиважнейшие дела. Только через неделю, как ни силься, не вспомнишь, что ж за важность такая, что рука так и не дотянулась до этих бумаг. А вот сейчас, когда дядюшкина квартира на Менжинского продана и новые хозяева переминаются на пороге, все сгребай в одну кучу и в темпе, в темпе, не заглядывая ни в какие письма, фотографии, увязывай, да поживее…
После похорон Сева с Игорем взялись было за архив, но ничего путного из этого не вышло, и Сева потом горько жалел, что привлек к этому делу старшего брата. Тот без раздумий рвал и бросал в помойку целые связки писем, не всегда давая даже заглянуть в них.
– Не нам их писали, не нам совать туда нос.
И бесследно исчезли целые исповеди времен гражданской войны, двадцатых, тридцатых годов… Зато уцелели дурацкие открытки с поздравлениями то с 1 Мая, то с Новым каким-нибудь 59-м годом или 7 ноября. Их Сева стал истреблять только сейчас, освобождая квартиру. Все остальное запихивал кое-как, безо всякой системы по чемоданам.
