Это — отец Бернс, один из колоритнейших персонажей лечебницы, беседует со своей душевнобольной паствой.
— Человек, — говорит лишенный сана священник, негр, — нуждается в вере. Поэтому он может верить в себя. Он нуждается в большем, чем он сам. Без путеводной звезды мы все блуждаем во мраке. Нам нужен кто-то, кто скажет, что есть зло, а что — добро. Нам нужен страх!
Гуляя под деревьями и беседуя сам с собой, я зашел в самый конец парка, где под ветвями огромных вязов расположились на своем любимом месте отец Бернс и его ученики.
— …Бога согнали с трона вселенной. И поэтому ныне человек, без власти над ним свыше, кроме власти ему подобных, ведет себя, как ему диктует его собственная мораль. Этот сукин сын распустился! В центре вселенной не осталось Божественного магнита правоты и неправоты, и ничто не удерживает человека на орбите. А когда человек теряет чувство страха, то он превращается в зверя. Могу заверить вас, исходя из собственного опыта!
Затем отец Бернс, уже, наверно, в пятый раз, что я слышал, посвятил группу в подробности своего дела: как он выпал из Божественной орбиты страха, потерял боязнь Господа и неожиданно обнаружил себя без путеводной звезды. И как затем, пребывая в состоянии безбоязненности, стал животным и изнасиловал 12-летнюю девочку из своего прихода. Описание мельчайших подробностей акта было красочно. Глаза сидящих вокруг женщин, когда я уходил, расширились до размеров тарелок.
Меня искал доктор Ллойд. Он сказал, что мне звонят по важному вопросу, и заторопил в здание администрации. Я удивился, заметив, что он семенил следом.
Звонил Майкл. У отца, сказал он, воспаление легких, и мне лучше приехать, потому что старик спрашивает Эвангеле. Доктор Ллойд быстро организовал отъезд.
Я был вне себя от Майкла. Последнее, что я от него слышал, — «старик поправляется в темпе, нормальном для его возраста».
Первой, кого я встретил в госпитале, была Глория. Она стояла у газетной стойки в главном приемном зале и проглядывала журналы. Во рту дымилась сигарета. Ее шаловливого зеленого цвета очки неподобающе отсвечивали с горбинки большого самоуверенного носа. Она заметила меня, когда я проходил через крутящиеся двери, и пошла навстречу, как Карри Нейшн, с журналом вместо топора.
Щетинка моего загривка вздыбилась. Мне надо было заранее подготовить себя к встрече с Глорией и попробовать принять ее точку зрения, ее видение, по крайней мере, проявить хоть малую толику того понимания, которое я имел в разговоре с юным насильником. Но когда она встретила меня вопросом, уязвившим самое мое нутро: «С тобой что, никого не прислали?» (имея в виду санитара) — я был вынужден стиснуть зубы. Зачем начинать новую Эру Человеческого Понимания Каждого с осквернения основ? Поэтому я впрыгнул в лифт и избавил себя от необходимости отвечать ей.
Майкл выглядел таким подавленным и разбитым, что я перестал сердиться на него. Обняв, я поцеловал его.
Затем я заметил, что рядом стоит доктор Битти, тот самый, вставивший отцу спицу в бедро и выкинувший меня из госпиталя. Он, едва увидев меня, жестом руки остановил санитара, собравшегося уходить.
Я изумил доктора. Протянул ему руку и мирно пожал его ладонь. Приветствие вышло очень добрым. Даже когда он произнес: «Ваш отец поправляется в темпе, нормальном для его возраста», — я кивнул, будто он и вправду что-то сказал. А когда я, в свою очередь, смиренным голосом поинтересовался: «В свете нынешних обстоятельств, могу я узнать немного больше сведений?» — он кивнул служителю госпиталя, отпуская его. Затем повернулся ко мне, все его профессиональное высокомерие вернулось, и ответил: «У него воспаление легких, а в его возрасте, да когда он прикован к постели, не может сидеть, не говоря уж о прогулках, угроза пневмонии присутствует постоянно и ее сфера действия меняется. Вашему отцу колют много антибиотиков…»
— Доктор Битти делает все, что можно, — раздался голос Глории. «Каким образом ей удалось добраться до шестого этажа так быстро?» — спросил я себя. Ответ, мелькнувший в голове, был очень нехристианский: «Она пролетела по трубе кондиционера», — но вслух я этого не сказал.
Глория выразительно смотрела на доктора и, судя по всему, намекала, что лучше тому идти по своим делам.
— Одну минуту, доктор Битти, — произнес я, — скажите…
— Я не думаю, — прервала меня Глория, — что визиты помогут старику при его состоянии. Вы согласны со мной, доктор?
И я сделал ЭТО. Еще не осознав, сделал. Много раз видел, как это делают греки. И итальянцы. И турки, и сербы, и арабы. И слышал, что так делают туземцы Малайзии и аборигены Филиппин. Но они все же дикари. А вот японцы — они тоже так поступают. И индийцы низших каст, и бедняки-китайцы, живущие на материке против Гонконга. Но у них другая религия и другой образ жизни. Я видел, как это делает кубинец, но он был в стельку пьян. Но чтобы культурный белый американец… ни разу не видел. Но я сделал ЭТО. Я врезал Глории. И она заткнулась. Порядок был восстановлен, Майкл не возмутился. Может, в глубине души даже восхитился.
Твою эру христианского всепрощения, дорогой мальчик, сказал я себе, придется отложить. Крепко сжав локоть доктора Битти, я заявил ему: «А теперь, доктор, я больше не желаю слушать ничего не стоящие фразы о возрасте и тому подобном!» — И повел его прямо в палату к отцу.
Открыв дверь, я услышал тяжелые присвисты, отец дышал, будто внутри него работал насос.
Мне не пришлось выслушивать новый бюллетень от доктора Битти, я заполучил его тут же из другого источника. Дядя Джо, неподвижным силуэтом застывший у окна, увидев меня, стрельнул глазами в сторону отца, чтобы убедиться, что тот не смотрит, расцепил руки и красноречиво помахал ими прощальным жестом. То было его медицинское заключение.
Глаза отца вперились в потолок. Но в них еще теплилась жизнь, желание удрать из тюрьмы и осознание того факта, что времени почти не осталось.
Мама сидела в изголовье, такая же безучастная к его активности сейчас, какой она была все годы. Пока доктор Битти совершал ритуал — пульс, дыхание,’ давление, — я поцеловал ее в голову. Она взглянула на меня снизу и улыбнулась.
Несмотря на предпохоронную атмосферу, отец оказался в лучшем состоянии духа, чем я предполагал. Он и не думал сдаваться, хотя даже доктор Битти считал свою миссию законченной. Старик подмигнул мне как сообщнику, который где-то задержался и вот наконец пришел с набором инструментов для взлома тюремной решетки.
В отце еще жил бедокур.
— Доктор, — сказал он, — где мой белый виноград?
— Попробуем достать к обеду, — ответил доктор.
Отца кормили внутривенно.
Битти обернулся ко мне:
— Кажется, ему лучше.
Я проводил его до двери.
— Но ведь это ничего не значит, правда?
— Его сердце еще очень сильное. Просто удивительна живучесть этого мускула!
— И все же надежды уже не осталось?
— Мы надеемся на чудо, — изрек доктор Битти самое научное заключение, слышанное мной из его уст.
— А как насчет белого винограда? — спросил я.
— Вчера он требовал персиков, — заявил Майкл. — Он думает только о фруктах. Полная бессмыслица!
— Об этом нечего и думать! — сказал доктор Битти. — Я подойду после обеда. И здесь должно быть тихо. Вам надо уйти. Пациенту необходим сон.
— Неужели есть разница, — спросил я, — будет он спать или нет? Если бы я был на его месте, я бы изо всех сил старался не заснуть, чтобы случайно не отойти в мир иной. Разве отчаянное желание жить и сила духа имеют меньшую ценность, чем сон?
— Предлагаю вам, мистер Арнесс, — обиделся доктор Битти, — нанять другого врача. Ведь от меня, по вашему мнению, толка мало?
— Мало, — отрезал я.
— Ох, Эдди! — вспыхнул Майкл, повернулся и проводил доктора Битти из палаты, торопливо протестуя против моего мнения.
Я подошел к Джо, достал пять долларов из тридцати с немногим оставшихся и сказал:
— Пойди, купи белого винограда. Я не обижусь, если обегаешь пол-Нью-Йорка в поисках…
— Для основательных поисков потребуется еще пара долларов, — ответил Джо, беря пятидолларовую бумажку. — Разумеется, если нужна скорая доставка!
Я смачно выругался, он схватил свою шляпу и исчез.
Я склонился над отцом. Он кивал головой, якобы в подтверждение того, что все слышал. А то, что он слышал, ни в коей мере не разуверило его в истинных намерениях мира и его обитателей, все таких же, желающих ему только зла.
— Томна! — приказал он матери. — Пусть сюда никто не заходит!
Она безмолвно ушла. Как же она устала от него!
Дверь захлопнулась.
— Эвангеле, — на удивление бодро сказал старик. — Запри дверь.
— Замка нет, пап.
— Задвинь стул в ручку. Все никак не догадаешься, Эвангеле?
Я заклинил дверь, сунув опрокинутый стул в ручку. Я опять вызывал огонь на себя.
