Автомобиль ехал сквозь московскую транспортную дребедень, справа его теснили страшными ржавыми боками самосвалы и трейлеры, слева стремительно обгоняло нечто фисташковое с трепещущими шарами, с ленточками, с пупсами, свадьбы, свадьбы, свадьбы одна за другой, или вдруг проносилось нечто тяжелое и черное, крейсерский хамовоз с кремовыми шторками, посаженый отец всех этих фисташковых свадеб.
– Чем мы завтракали? – повторил Пострадавший свой вопрос в уточненной форме.
Переключая то и дело скорости, следя за мигалками и светофорами, Алиса все-таки выбирала моменты, чтобы глянуть на любимого.
– Завтракали, как все нормальные люди, – ответила она. – Пили кофе. Масло, поджаренный хлеб, сыр, колбаса, апельсиновый сок…
– Ага! – повеселел Пострадавший. – Дули, значит, сок с джином! Джин-физ!
Он опустил противосолнечный экранчик и заглянул в зеркальце, посмотрел на свое отекшее лицо с веселым утренним сочувствием, словно на какую-нибудь шкодливую падлу.
– Никакого джину мы не пили, – возразила Алиса. – Хватит с тебя джину!
Он содрогнулся вдруг от мощного, словно близкая рвота, ощущения лжи. Его окружали – ложная кожа, фальшивый металл, сомнительная любовница… Жить и умереть во лжи!
– Куда мы едем? В больницу? – хмуро и подозрительно спросил он.
Она могла и не отвечать, он знал и так: в больницу, под стальную сетку, на коечку с сеточкой. Сережа, фары включай!
– Да в какую еще больницу? – с милой досадой отмахнулась она. – Кого нам лечить-то? Мы оба здоровы.
– Что же, и я здоров?
– Ты? Ого! Еще как здоров!
– Куда же мы тогда?
– Туда, куда ты просил. В тот городок. Забыл?
– Ах да, я вспомнил, в тот город, где дикая жара, где все раскалено от жары. В тот городок, что похож на сковородку с яичницей, туда мы едем. Будем жить там, пока жара не спадет, а когда жара спадет, уедем в другой город, где сыро. Ох, Алиска, там будет сыро, все будет хлюпать от сырости, и мохнатая плесень будет украшать наше жилище, а мы будем лежать в мокрых простынях, не различая уже, где наша страсть, где кровь, где пот и где слезы. Там мы проживем с тобой все годы дождей, а когда они кончатся, уедем в другой город, где будет стужа. В ледяной город, где керосиновая лампа мгновенно превращается в светящуюся сосульку… Что ты так смотришь? Может быть, я что-то лишнее сказал?
– Говори, мой милый, – смеясь от недальновидного счастья, сказала Алиса. – Ты говоришь так, как… – Она запнулась.
– Как что? Ага, понимаю: я говорю так, как писал когда-то один неудачливый писатель. Кстати, куда он пропал? Куда он так основательно пропал?
– Ах, не надо, милый, об этом! – Легкая тучка промелькнула по небу недальновидного счастья, но тут же растаяла. – Говори, милый, я просто люблю, когда ты так говоришь.
Он продолжил свой рассказ о том городе, куда они едут,
но, если бы она не была поглощена своим недальновидным счастьем, она заметила бы, что он уже морщится от тошноты и юлит. В нем росло убеждение, что его везут в больницу. Алиса пробралась между грузовиками в правый ряд, а потом нырнула в переулок. Они стали огибать маленький сквер перед подъемом в гору.
– Осторожнее, Алисик, – мягко попросил Пострадавший. – Осторожнее, но смелее. Осторожность не повредит, но и без смелости мы тут не проскочим. Ты видишь, как он невероятно вырос за последнее время. Размеры его растут, а движения становятся все медленнее. Глядишь, через несколько лет он из разрушителя станет просто памятником, достопримечательностью нашей столицы. Я предлагаю тебе медленно проехать вдоль всего хвоста, под арку, что образована его половым органом и изгибом бедра. Под аркой ты врубаешь вторую скорость, даешь газ и без страха проскакиваешь подо всем его пузом. Как раз пройдет полфазы его шага, а мы уже будем вне опасности.
– На этот раз что-то не совсем понимаю, – сказала Алиса. – Ты, кажется, немного перегнул, милый. Нельзя ли немного пояснее?
– Поезжай, поезжай! Если боишься, давай я за руль сяду. Правильно, право руля! Теперь – газку! Отлично! Темно? Не бойся! Видишь, брезжит что-то? Это сквозная духовная артерия, сквозь нее и проходит свет. Сейчас мы выскочим в переулок. Любопытно, что мраморная гадина сохранила привязанность к этому району города, где когда-то и зародилась. Правда, любопытно?
– О чем ты говоришь? – со страхом спросила Алиса. Они поднимались теперь вверх по горбатому переулку.
Милейшие московские старухи судачили у молочной. Проволочные ящики с кефиром стояли на тротуаре.
– Я говорю об этом переулке, – пояснил Пострадавший своей любимой. – Здесь когда-то жил скульптор. Ты, может быть, помнишь? Ты не спала с ним? Кажется, он умер или что-то в этом роде, а?
– Не надо, милый, не надо об этом, – умоляюще прошептала Алиса. – Ах, не надо! Зачем ты мучаешь себя?
Они проехали мимо молочной, мимо овощной, мимо кондитерской, притормозили возле гастронома, но только лишь затем, чтобы пропустить поток машин и выехать на шумную магистраль, на которой все человеческое, простое, потребительское сливается в бесконечную жуткую мочалку и вместе с агитпунктами, комиссионками, райкомами и конторами несется мимо уже без всякой надежды – к больнице! – Давай уж прежде попрощаемся, – с хорошим мужским достоинством предложил Пострадавший. – Приглашаю тебя в ресторан.
– Тьфу, дурачок! – она облегченно рассмеялась. – А я уж думала, ты всерьез чудишь! Идея ресторана мне по душе! Только мы не прощаться там будем, а начнем наш «хани-мун»!
– А по-польски ты еще помнишь? – спросил он осторожно.
– Никогда и не знала ни слова.
– Английский все-таки немного помнишь?
– Спикаю э литл…
– Хорошо, – улыбнулся он, – значит, мы начнем наш веселый преступный «хани-мун»… – И подумал: «Все пропало, она везет меня в больницу».
– Да-да, мы беглецы, мальчик и девочка! – Она тряхнула гривой. – Знаешь, милый, у меня сейчас такое чувство, словно до тебя ничего не было!
«Будет заливать-то! – хмуро подумал он. – Все у тебя было». Тут он вдруг очень ярко вообразил себя под тугой нейлоновой сеткой и стал задыхаться и мять руками горло. Алиса этого не заметила. Она была поглощена маневрированием, так как пробиралась к бензоколонке между такси, ведомственными машинами и частными «жигулятами». Наконец, ткнулась задним бампером в бордюр и встала. Впереди ждали заправки две машины.
Пострадавший проглотил свое удушье и вылез из «Фольксвагена». Суета, матюгалка, запах бензина ободрили его. Холодное небо над станцией и над близким жилмассивом показалось ему похожим на балтийское небо. Там, на Балтике, в молодые годы в гальюне гвардейского флотского экипажа он смотрел на такое вот небо и воображал свое будущее. Теперь, в этом своем будущем, он воображал свое балтийское прохладное просторное прошлое, и это ободряло его.
Станция была забита машинами. Кроме легковых, здесь стояло еще несколько голубых «ЗИЛов»-самосвалов, а чуть в стороне рафик «скорая помощь», весь открытый и пустой. Пострадавший прошел мимо рафика и как бы между прочим заглянул в кабину. Панель приборов была вся оклеена цветными вырезками из журналов – какие-то неизвестные киноактрисы и пейзаж «Дубовая роща».
Он окинул взглядом публику и нашел шофера рафика. Прожженный этот тип пил из горлышка кефир и беседовал с водителем такси. Пострадавший приблизился и прислушался. Два прожженных московских типа, криво усмехаясь, глядели на Алисин автомобиль.
– Видал, Петяй, какой «фолькс» красненький стоит, как ботинок лакированный…
– Ага, и блядь в нем хорошая сидит!
– Видно, порядочный человек ее ебет…
– Ага, лауреат какой-нибудь, не иначе!
Пострадавший быстро пошел к своей любимой, чтобы посмешить ее этим разговором, но из головы все не выходила раскрытая на все двери «скорая помощь» и пейзаж на панели приборов.
Алиса тем временем уже подкручивала поближе к колонке. Она протянула ему в окно десятку и попросила:
– Милый, заплати за тридцать литров.
Из окна машины, из-за остренького плечика Алисы, уверенно раскатывался темповый хорошо свингованный джаз, играли «Take Five».
– Сдачи надо? – тупо спросил Пострадавший. Беспокойство уже сжигало его внутренности, он подрагивал с десяточкой в руке, но Алиса этого не замечала, занятая сложным маневрированием.
– Алиса, ты помнишь, был когда-то среди нас славный такой малый, саксофонист? – вдруг спросил он.
Она вздрогнула и повернула к нему свое лицо, сморщившееся от какой-то тяжелой мысли.
– Он здорово играл «Take Five»! – громко, с вызовом сказал Пострадавший.
Все, кто был вокруг на заправочной станции, повернулись к нему – шоферюги и два офицера-гаишника с крепкими мужскими лицами, едва лишь подгаженными избытком власти.
