— Ну, этот… — Папаша Кодл приставил к виску указательный палец. — Пиф-паф… Бог знает что ему, дурню, в голову взбрело…
Гонзик вскочил.
Кот в ужасе шарахнулся прочь с колен папаши Кодла.
— Фуй, ты чего пугаешь моего Микки? Говорю тебе: бабахнулся, и все тут!
— Когда?..
— Что я, гимназистка, чтобы вести дневник? Так месяца четыре тому назад.
Гонзик не помнил, как выбежал из управления лагеря. Он шел по двору, слышал звук собственных шагов и вдруг поймал себя на том, что как-то странно волочит ноги по песку. «Куда я плетусь, — подумал он. — Ведь я забыл спросить, где живет Катка!» Он вернулся, но в канцелярию не вошел, а остался стоять посреди двора, бессознательно глядя на черный траурный флаг, реявший на слабом ветру.
Вацлав. Их главарь!
А Гонзик был полон решимости при любых обстоятельствах заставить Вацлава вернуться домой, категорически отвергнув все его возражения.
Перед глазами Гонзика встала мать Вацлава, отец и маленькая Эрна. Он раза три был у них, но чувствовал себя не в своей тарелке, они были другие люди. Тем не менее эта пани с холеными руками и сдержанными манерами была матерью Вацлава. Знает ли она, что натворил ее сын? Хотя, как могла она это узнать?..
Гонзик уточнил номер Каткиного барака и пошел в указанном ему направлении. И снова волнение предстоящей встречи овладело им. Но радость его была омрачена. «Смерть каждого человека уменьшает меня, ибо я часть всего человечества», — сказал однажды профессор. Гонзик тогда не понял, но зато теперь хорошо уяснил смысл этого. Нет, не такой он представлял себе встречу с Каткой. Он не успел додумать: Катка стояла перед ним!
Он быстро оглядел ее, подбородок у него задрожал, и в горле защипало.
Она от неожиданности широко раскрыла глаза и как-то беспомощно развела руками.
— Гонзик!
И он почувствовал прикосновение ее щеки к своей щеке, а в руках — ее плечи.
— Откуда ты свалился, мальчик?..
Что-то в этих словах задело его, но он был слишком смущен и краснел, не выпуская ее руки, должно быть, он крепко сжал ее, так как Катка немного скривила губы и высвободила руку.
Он пошел рядом с ней. Все самое плохое было уже теперь где-то позади. Гонзик молол какую-то чепуху, но потом вдруг смутился и предложил на минутку присесть на скамейку.
— Папаша Кодл мне сказал, что Вацлав…
Катку передернуло. Она с тревогой посмотрела ему в лицо.
Гонзик снова растроганно смотрел на нее. В мечтах он так часто видел ее лицо, виски, нежную линию шеи, волнующий румянец на скулах, знакомую, милую ямочку, которая появлялась при улыбке на правой щеке. Теперь кожа ее лица показалась ему не совсем чистой, увядшей, словно Катка постарела на десять лет.
— Его похоронили в Фишбахе. Если хочешь, мы можем вечером туда сходить, — сказала Катка.
На ней было клетчатое пальто, на коленях лежали перчатки. Что-то все же в ней переменилось, что-то появилось новое, чужое, он бессознательно ощущал это.
— На месте нашего двадцать седьмого барака я нашел груду обломков. Что сталось с остальными жильцами?
Катка достала из сумки портсигар, постучала по нему сигаретой и закурила. Гонзик вспомнил: прошлой весной Катка не курила.
— Капитан живет в городе, о Бронеке ты знаешь, Баронесса…
— Волосы, — громко прервал он ее. — Где твой пробор?
Она улыбнулась.
— Так уже никто не причесывается. Мне говорили, что я похожа на чопорную учительницу.
Она рассказывала, а он смотрел на нее. Он жаждал знать судьбу всех из одиннадцатой комнаты, однако слышал лишь ее голос… Нет, это не Каткин голос, возможно, из-за сигарет он стал более глубоким и резким, чем тот, который Гонзик сохранил в своей памяти. А может быть, у Гонзика плохая память? Или дальние путешествия и тяжкие переживания минувшего года окутали прошлое розовой дымкой?
«Говорили, что я похожа на учительницу», — а кто говорил?
— Мария, по словам доктора, едва ли протянет три-четыре недели, — продолжала Катка. Сигарета не курилась и гасла. Катка нервным жестом снова зажгла ее.
Гонзик увидел блестящий лак на ее ногтях. Еще новость: раньше она не красила ногтей.
В слабом дуновении ветерка Гонзик поймал запах дешевых духов. Он вдруг судорожно схватился за край скамейки, какое-то неосознанное беспокойство сдавило ему грудь.
«Какая бессмыслица! Ведь все девушки любят косметику». И все же он невольно вспомнил, что на вторую ночь в Валке, когда Ирена и Ганка уходили на свой «промысел», он впервые услышал запах этих духов.
— Катка…
Гонзик положил ладонь на ее руку. Сначала она хотела выдернуть руку и испуганно огляделась, но поблизости никого не было и она решила стерпеть.
— Ты даже не поинтересовалась моими злоключениями!
— Ведь ты же хотел узнать здешние новости…
Гонзик сидел рядом с Каткой, чувствовал запах ее волос, касался ее плеча, но все же как далека она была от него! Что-то разделяло их, глубокая пропасть, из которой веяло холодом.
«Почему, почему?» — спрашивал он сам себя, протягивая к чему-то руки, чувствуя, как нечто невидимое ускользает у него между пальцев. Что встало между ними? Враждебность? Какие для этого причины? Вероятно, нечто во сто крат более страшное: равнодушие! Подумав так, Гонзик особенно остро почувствовал отвратительный чад, исходивший от почерневших, обгорелых развалин. Пепелище — вот, что осталось от его иллюзий. Гора щебня, очерченная фундаментом их бывшего барака!
Катка высвободила руку из-под ладони Гонзика: две девушки шли мимо. Одна из них, приветствуя Катку, шутливо отдала честь, приложив палец к подбритой брови и удивленно посмотрела на невероятно потрепанные штаны Гонзика, на его веснушчатый нос и дешевенькие очки.
Катка повернула к нему голову.
— Ну, рассказывай, путешественник!
Ямочка на Каткиной щеке теперь стала глубже и скорее походила на морщину. Что же случилось, почему даже эта мелочь, которую он вспомнил с детской нежностью, окончательно утратила свою прелесть?
Оба они глядели друг на друга, а в ее глазах светилась улыбка и еще что-то. Что — он поначалу не смог разгадать: какой-то чужой, деловитый взгляд, словно его, Гонзика, прощупывали и оценивали.
Наконец Гонзик возмутился против самого себя: ты несправедлив к ней. Ведь это же она сидит тут возле тебя, Катка, дорогое тебе существо. Она всегда была лучше, чем сотни здешних девиц!
Кто-то свистнул. Катка еле заметно улыбнулась. Гонзик повернулся на свист: поодаль брели трое парней, руки — в карманах, смотрят в сторону их скамейки. Гонзик оглянулся: никого нет. Она, перехватив его взгляд, потупилась.
— Катка, тебе нельзя здесь больше жить!
Катка затянулась, выпустила дым и прищурила глаза. На ее веках чуть-чуть блестел вазелин.
— Куда же мне деваться? Ты думаешь, что я могла бы поехать, ну, скажем, в Голливуд?
— Я не шучу, Катка, — ему было тяжело говорить, он с трудом двигал непослушным языком. — Ты не можешь оставаться в Валке!
Она отбросила окурок и затоптала его как-то по-мужски.
— Сначала и я так думала, ведь все обернулось иначе, чем я это представляла, когда убегала из дому.
Он схватил ее за руку. Катка с удивлением заметила твердую решимость на его лице.
— Я вернусь домой, Катка. Пойдем со мной!
Словно гром ударил среди ясного неба. Катка остолбенела и с трудом выдавила:
— Ты с ума сошел.
— Я решил это твердо. Думаешь, я выбрался из пекла, чтобы бедствовать здесь или кончить, как Вацлав?
В ее душе поднялась дикая сумятица. Крушение всех ее надежд, долгие месяцы отчаяния и наконец полная апатия, покорность судьбе, утрата всякой веры в то, что она еще когда-нибудь вернется в мир порядочных людей.
— Из Валки — домой, в тюрьму! К этому счастью ты стремишься?
— Надолго ли нас посадят? Я убежал — это верно, но я не изменил! Не говорил я ничего, что могло бы повредить республике. Мой побег — это страшная ошибка. Ошибаться может каждый. Не засадят же нас пожизненно. Они не варвары.
Она удивленно подняла подбритые брови. Гонзик напряжением воли удержался, чтобы не вскрикнуть.
— Я бы мог тебе, Катка, рассказать, кто такие варвары!
Она сделала знак Гонзику говорить потише, а сама испуганно оглянулась вокруг.
— Но ведь немцы тебя поймают на границе и не только посадят, но и вовсе прикончат…
Гонзик усмехнулся.
— Я не такой простачок. Бывал я в переделках и похуже, чем переход через одну границу. — Лицо его стало суровым, в голосе зазвучали решительные нотки. — Я обязательно вернусь домой, Катка, и тебя возьму с собой. Ты снова будешь дома, у мамы…
Что-то дрогнуло в ее взгляде. Губы приняли серьезное выражение. Накрашенные губы, будто алый шрам. Что же, неужели он не перестанет подмечать все новые и новые перемены в ее облике? «Теперь лето, — уныло подумал Гонзик, — в Нюрнберге я встречал здоровых, загорелых, смеющихся девчат, а Катка бледна, кожа у нее прозрачная, какая бывает у девиц в барах». Тень от каштана передвинулась, луч солнца упал Катке на лицо, ослепил глаза. Катка отодвинулась. В ярком свете Гонзик заметил тонкие морщинки у ее глаз.
