Настроение, с которым Павел бродил по хутору, сидел на холмике, а потом – у копанки, ожидая, пока ведро наполнится звонко падающими каплями до самого верха, не убывало в нем, не уходило; какой-то щемящий, беспокоящий ток шел через сердце, и он сам не заметил, как шумно поерзал на соломе и слышно для окружающих вздохнул.
– Ты чего? – спросил Ванька сонно, сквозь руки, в которые он запрятал лицо и голову.
– Да вот… – проговорил Павел, не зная, как проще объяснить. – Жаль все ж таки…
– Чего?
– Вот всего этого…
– Ты про хутор, что ль?
– Про хутор.
– На-ашел че-о жалеть! – кривя рот в зевке, с растяжкой протянул Ванька.
– А тебе неужто все равно? – спросил Павел. Он мог бы и не спрашивать, знал, что ответит ему Ванька, но все же спросил, как-то не веря, что у Ваньки так-таки и не шевелится ничего внутри, а только одно полное безразличие и бездумность.
– Спи ты, ну тебя! – буркнул Ванька и добавил еще что-то совсем неразборчивое – уже спал.
Спал и Ворон, с коротким звуком, толчками, выдыхая воздух сквозь приоткрытый рот.
Павлу стало горьковато, что он одинок со всем тем, что у него в душе, что его беспокойство и размышления не интересуют Ваньку, ничего не затрагивают в нем. Почему так? Что за причина этого безразличия? Почему и другие из местных жителей, слушая Павла, в лучшем случае лишь пассивно соглашаются с ним, а чаще остаются вот такими же безучастными? Ведь все это так серьезно, так важно! И такое имеет к каждому из них отношение! Ведь они не случайные гости в этом краю, которым нет никакого дела, что и как вокруг, все они родились тут, здесь их родина, земля, хозяевами которой они называются; эта земля их кормит, одаряет многими радостями, от ее щедрости, плодородия и богатства они живут, и многие будут жить здесь весь свой век, до полного скончания своих дней. Как же можно пребывать незрячим, глухим сердцем к тому, как убывают богатства края, его красота, как тяжко страдает природа, какой невосполнимый терпит она ущерб? Сколько потерь и за какой недолгий срок! Если бы еще потери были вынужденными, по крайней хозяйственной необходимости, если бы взамен достигалась какая-нибудь выгода! Сколько утрачено просто зря, без всякого смысла, без всякого оправдания – по одной только неразумности, по безответственному, бездумному расточительству, по равнодушию, по неумению ценить, беречь, использовать… Сколько потеряно напрасно, впустую труда предшественников, какой урон понесла былая красота земли!
Усадьба, которой завтра не станет, всего лишь малая, незначительная часть в этих потерях. Глухаревка и близкие к ней деревни и села славились фруктовыми садами. По взгорью правого возвышенного берега реки они почти всплошную тянулись на десятки верст. Весной, в цветенье, приречные бугры будто накрывало снегом, ветер кружил над простертыми внизу пойменными лугами белую метельную порошу. По осени в города тянулись обозы – в тридцать, сорок, шестьдесят возов, – и на всю степь когда-то пахло антоновкой, разносился дух спелых, облитых липким соком груш. Теперь приречные бугры пусты, дерн с них смыт дождями, краснеет глина… Одиночные козы пасутся на крутизне склонов, щиплют редкую траву, и только торчащие кое-где почерневшие пеньки напоминают о садах, что когда-то снабжали своими плодами всю округу, население ближних и дальних городов.
Была Глухаревка не только в садах, но и в прудах – все яры, разделявшие ее улицы, были загорожены плотинами, в ракитных берегах блестела вода со стайками уток и гусей – каждый двор водил птицу. Потом за прудами не стали смотреть, некому стало поддерживать прочность плотин. Одну за другой их рушило напорами весенних паводков, и теперь в Глухаревке на месте прудов зияют сухие, унылого вида лога; даже лозины не уцелели на бывших берегах – их порубили на топку…
Так в Глухаревке. А соседние села? Они тоже тонули в зелени садов, в них тоже блестели пруды, полные разной птицы. Почему исчезли сады – это известно всем, но почему так пострадало, в такой бесхозяйственности оказалось все остальное? Взять окрестные леса, взять реку. Как-то Павлу случилось быть в лесхозе и увидеть там карты лесов, снятые в разные годы. Его поразило, как уменьшилась их площадь. Директор лесхоза, старик с пушистыми седыми усами и умным, усталым взглядом, сказал Павлу на его удивление: «Рубим сук, на котором сидим. Да-да, как ни печально… Все наше благополучие – в лесах. Они – хранители влаги, весь водный режим края зависит от них. Порубим леса – и край превратится в пустыню. Все это понимают отлично, понимают и там, в министерствах, и все равно разрешают рубки превыше меры. Берет верх мелкое делячество, сомнительный практицизм. Рассуждают так: везти лес из сибирской тайги – далеко, сложно и дорого, а взять здесь – дешевле и проще. Вот видите, сколько нарядов… – Он прикоснулся к пухлой папке у себя на столе. – Каждый год отдаем древесины больше, чем нарастает. Поступаем как преступные расточители – тратим основной капитал. Говорим столько о будущем, а сами подрезаем этому будущему корни…»
В еще более бедственное положение попала река. Несчастная река срединной России, беззащитная, страдающая! Предки, когда-то пришедшие на ее берега, и те, что много времени спустя гнали по ней плоты для царя Петра, строили в устье первый в России флот, и те, что жили на ней потом, поили в ней стада, ловили рыбу, сплавляли баржи с зерном и товарами, и те, что видели ее совсем недавно, – покойные прадеды ныне живущих глухаревцев, – взглянув на нее теперь, ни за что бы ее не узнали, отказались поверить своим глазам. Если бы ее несчастье состояло только в том, что на приречных склонах порубили леса, превратили склоны в пашни, дали дождевым и весенним водам смывать в русло грунт! Воздвигнутые на ее течении промышленные предприятия отравили ее своими отбросами, испортили в ней воду, насытили ее маслами, нефтью, химическими веществами. В реке передохла рыба, скот отказывается из нее пить, а если пьет, то болеет. Даже купаться стало противно – такая мутная, зловонная, вконец изгаженная вода…
Как-то Павел прочитал в областной газете статью. Автор ее, журналист, обличал тех, кто виновен в загрязнении реки, называл поименно директоров предприятий, самым грубым образом нарушающих законы о сохранении природы, пренебрегающих строительством очистных сооружений. Статья была большая, гневная. Павел прочитал ее с торжеством: ну, теперь губители реки не отвертятся, получат по заслугам, и с бедствиями, которые терпит река, будет покончено. А через три недели в рубрике «По следам выступлений» газета сообщила, какое взыскание понесли названные в статье уничтожители природы: по служебной линии им поставлено «на вид»… И только один, самый злостный, самый главный губитель реки понес более ощутимое наказание – поплатился штрафом в сто рублей… Прочитав, Павел долго не мог выйти из состояния ошеломленности: испортить одну из самых замечательных среднерусских рек, славную своей историей, своей красой, превратить ее в грязную сточную канаву, совершить преступление перед бесчисленным множеством людей, жизнь, труд и быт которых так или иначе связаны с этой рекой, наконец, обокрасть потомков, лишить их одного из самых прекрасных творений местной природы, и всего-навсего – «на вид»! Всего-навсего – штраф в сто рублей, которые к тому же, как сообщалось в этой же газетной заметке, подвергнутый наказанию ухитрился заплатить не из своего кармана, а из заводской, государственной, то есть народной казны… Обокрал народ – и расплатился его же деньгами! Чего же станут бояться, что же остановит других губителей народных богатств, других разрушителей природы, тех, что помельче калибром, у кого поменьше масштабы их вредоносной деятельности, если самые крупные, самые злостные, самые виновные перед народом отделываются так легко и просто!
Под пеплом еще тлели угли. Павел раскурил о жаринку папиросу, пыхнул в темноту. В нем, пробужденные воспоминанием, кипели злость и возмущение – совсем с тою силою, как тогда, когда он прочитал, какой результат принесло выступление газеты. Он долго не мог успокоиться: ходил с вырезками в руках, читал их вслух трактористам, совхозным рабочим. Прочитал даже Сычеву. Сычев осторожно и политично промолчал. Критиковалось начальство, а к такого рода критике он присоединялся только после того, как на все сто процентов становилось ясно, что критика официальная и присоединяться не только можно, но и должно, а то попадешь в один разряд с теми, кого критикуют.
Разволнованно потягивая папиросу, Павел припомнил, как ему пришлось еще раз так же сильно и надолго расстроиться и кипеть в бесплодном гневе. Повод к этому дала поездка в городок рабочих сахзавода, расположенный километрах в двадцати от Глухаревки, ниже по реке.
Прежде там не было никакого города, а было имение какой-то принцессы. Она вела свое происхождение от английских дворян, во всем подражала английской аристократии и даже дворец свой построила в виде старинного английского замка: с зубчатой башней, на которой развевался украшенный дворянским гербом флаг в те дни, когда принцесса приезжала из Петербурга. Внутри – отделка из черного дерева, мозаичные полы, камины в чугунных и медных решетках. Дворец венчал вершину затененной деревьями горы; вниз, к реке, сбегала каменная лестница; на площадках журчали фонтаны, изливаясь из разверстых пастей драконов и разных морских чудищ; искусно нагроможденные камни образовывали глубокие гроты, в них на стенах зеленели бронзовые змеи, с потолков свисали выточенные из белого мрамора сталактиты, в точности похожие на естественные.
