Несколько путей ведут вниз. Я обозначу лишь два из них. Один путь – условно назову его Восточным – в сущности, уже знакомый нам ветхозаветный путь, только при обратном чередовании гор и стоянок. Другой же – назову его опять-таки приблизительно Западным – сперва ведет на север, в Малую Азию, а там, вступая в Европу, разветвляется на несколько просек или проспектов. Там тоже горы, одна ниже другой, но демоны, на этих горах искушающие, имеют свои собственные имена, и хотя это все те же Люцифер, Веельзевул и Асмодей, но на греческом проспекте их чаще именуют, скажем, Прометеем, Аполлоном, Дионисом, на римском – Юпитером, Марсом и Вакхом, а на германо-скандинавском – Одином, Тором и… ну, скажем, Бальдром, хотя Бальдр для «хлебного» искусителя, на мой взгляд, чересчур уж романтично и поэтично.
Когда-то эти древние языческие боги были и вправду хороши, ибо помогали человечеству восходить. Но после Христа они должны были утратить свою власть над человеческим религиозным сознанием: преобразились ли они в ангелов, примкнув к светлому Христову воинству, или с самого начала только ангелами были и лишь человек по невежеству своему принимал их за богов, – сие есть тайна, и мне в нее не проникнуть. Но после воплощения Христа они, безусловно, утратили свою возводящую силу, стали скорее фантомами, чем духами, и в каком бы обличье они нам теперь ни являлись, суть все те же три горных искусителя, а именно: Люцифер, от Тайны отвращающий и тщащийся подменить ее миражем; Веельзевул, вместо авторитета любви предлагающий насилие и хлыст и все человечество норовящий превратить в муравейник (недаром один из переводов его имени означает «Повелитель мух», то есть тот, кто из человека хочет сделать послушное насекомое) и Асмодей, вместо хлебов подсовывающий камни и вместо чуда – фокус. Так что получается, что путь вниз один и лишь в зависимости от национальных проспектов притоны греха разные носят названия.
Ну как, Иван Федорович, приступим теперь к религиозной истории? И при этом обопремся на русских философов. Не возражаете? Ну, тогда извольте…
«Новорожденная церковь, – свидетельствует Владимир Соловьев, – одинаково победоносно прошла через искус гонений и через соблазн ложного знания. Уже в колыбели своей она поборола двух змей: внешней силе языческого государства противостала нравственная сила мучеников; над лжеименным знанием мнимых избранников восторжествовала истинная вера апостолов». То есть, восходя за Христом, и Церковь Его доблестно выдерживала Веельзевулово и Люциферское искушения, преодолевая и гору Власти и гору Тайны. Но до конца они покорены не были.
Люцифер являлся в виде многообразных еретических учении: из-за пределов христианских – неоплатонизма, гностицизма, манихейства, а внутри христианского движения предстал арианством, савеллианством, несторианством, евтихианством и т. п. И все искусители сходились в одном главном пункте – отрицании Иисуса Христа как Богочеловека. Позволю себе еще одну цитату из Соловьева; речь в ней идет главным образом о гностиках, но в той или иной мере затрагивает едва ли не все ереси первого тысячелетия, «…человечность Посредника превращается в призрак, чем упраздняется и самое посредство или богочеловечество. Затем, при отсутствии действительного посредства, утверждается безусловная противоположность между божеством и творением, и мир признается порождением дурного начала… Наконец, при таком отрицательном взгляде на мир, спасение и воссоединение с божеством признается уделом одних избранных натур…» И едва ли не во всех ересях «проглядывает одна основная идея восточной религии – идея бога, бесконечно далекого от мира, непричастного и противуположного нашей природе, бесчеловечного бога». Между прочим, все это и вашего Инквизитора весьма касается, Иван Федорович.
Веельзевулово начало усиливается как раз тогда, когда, казалось бы, христианство безусловно торжествует над язычеством, когда в IV веке Константин Великий делает христианство государственной религией. Но общество-то в массе своей испытания не прошло; на гору Власти прямо из языческой пустыни пожаловало, и по почину государства, отказавшись от юпитеров, аполлонов и марсов, поклонилось вроде бы Христу, а на самом деле Веельзевулу, власти мирской, дающей право, отчасти реальное, отчасти иллюзорное, господствовать над вселенной, коей представлялась тогда Римская империя.
Но Церковь была еще едина, и лучшие ее силы выстояли и против плена царственно-языческого, и на Вселенских соборах было нанесено посрамление люциферианским ересям. Рим и Константинополь тогда восходили совместно, с горы Тайны на гору Крестную; Рим тогда нуждался в духовных силах Востока, Восток же искал и находил защиту от веельзевульствующих монархистов в смелом, упрямом и православном Риме.
Раскол нарушил церковное восхождение. И тут я не согласен с Владимиром Соловьевым, который считает, что Рим сперва подпал искушению власти. Началось все, по моему разумению, с искушения миражем, который был объявлен Тайной. У вас, Иван Федорович, это довольно грубо, но в целом точно выражено: «все, дескать, передано тобою папе и все, стало быть, теперь у папы…» То есть только папа Тайну постиг, ею монопольно владеет, а остальные, если папе противоречат, то в лучшем случае заблуждаются, а в худшем – еретики. Отсюда, от этой люциферианской самоуверенности, и чисто богословские «уточнения» к решениям Вселенских соборов об исхождении Духа Святого, о непогрешимости папы, и менее богословские, более социально-политические учения папизма, подробно перечисленные у Соловьева: о «камне» и о «ключах», о «двух мечах» и о «корабле». И главная беда Раскола – в том, что, как замечает Соловьев, «при оскудении любви исчезло взаимное понимание, возможность познать и верно оценить свои относительные достоинства и слабости», что «иметь в своем исключительном владении и распоряжении истину Христову так же мало принадлежит папе, как и последнему мирянину».
Короче, прыгнули и оказались на горе Власти. А там два пути вниз: либо падши подчиниться Повелителю мух или муравьев, либо, взявши меч, самому стать муравьиным повелителем, а в итоге еще ниже пасть, еще больше на коленях оказаться, но уже не перед людьми, а перед Веельзевулом. У Люцифера и у Веельзевула разные, так сказать, специализации. И если первый, отнимая любовь, лишает образа Божьего, то второй отнимает и Божье подобие, подчиняя себе совесть человеческую, тот, простите за неуклюжее выражение, психический компас, с помощью которого мы только и можем ориентироваться в нравственном пространстве, на восток любви или на запад эгоизма, вверх к Голгофе или вниз к Мертвому морю. Тут ваш Инквизитор трижды прав: власть, которая не от Бога, есть прежде всего и, может быть, исключительно сперва подчинение совести, а затем и окончательно освобождение от нее. «Нет власти аще не от Бога» – все так. Но есть мираж власти, власть муравьиная, и именно этот мираж принялась преследовать Римская церковь.
У Владимира Соловьева это блестяще показано. Точный диагноз поставлен: папистское притязание на церковный абсолютизм, на абсолютизм политический и на тоталитаризм нравственный. Описаны самые ярко выраженные симптомы: «в иезуитстве – этом крайнем и чистейшем выражении римско-католического принципа – движущим началом становится уже прямо властолюбие, а не христианская ревность; народы покоряются не Христу, а церковной власти, от них уже не требуется действительного исповедания христианской веры…» Прописано и лекарство: «церковь должна привлекать, притягивать к себе все мирские силы, а не втягиваться, не вовлекаться в их слепую и безнравственную борьбу». Но какое может быть притяжение и привлечение, когда «христианская вера оказывается случайной формой».
То есть притягивает и привлекает, но не людей, а – сатану. Это, видите ли, еще одно «правило движения». Невидимый на горе Тайны (ну разве что ангелом прикинется), на горе Власти дьявол является телесно и зримо, уже не маскируется, а утверждает и вид свой, и образ действия, и власть, почти не ограниченную, власть над замутненным от падения и обезображенным от болезненного удара о власть же человеческим сознанием. Еще гностики пытались преподнести сатану как создателя вещественного мира. Церковь, утверждавшая Образ Христа, отшвырнула эти гадкие претензии, низвела дьявола до «воробья, служащего игралищем для детей» (по выражению Афанасия Великого). Но ныне, когда Христос остался где-то наверху и далеко, воробей начинает расти на глазах и скоро крыльями своими заслоняет чуть ли не весь свет Божий. Теперь Христос – призрак, а сатана – реальность и даже сверхреальность. Он – всюду, он – душа вещей. Некий аббат Рикальм утверждал, что дьяволов в воздухе – что пылинок в солнечном луче; более того, самый воздух есть род дьявольского раствора, в котором утоплен человек. От дьявола не уберечься даже в церкви. В житии святого Константина рассказывается случай, как бес вселился в молодого монаха в то самое время, когда тот читал за литургией… Евангелие! Служителями сатаны воспаленное воображение объявляет даже «непогрешимых» пап: Льва III, Сильвестра II, Бенедикта IX, Григориев V и VII, Климента V.
