Роберт шагнул было через порог, но тут какая-то неведомая сила — не исключено, что зловещий Полпред — швырнула его вниз, затылком в сад, вернее, в черную дыру Апокалипсиса.
…Он вышел из офиса «Аэрофлота» на Елисейских Полях. Пока он исправлял там билет в Москву, погода в Париже переменилась. Буколическое солнышко скрылось в потоке атлантических туч. Ветер пространств волновал кроны платанов. Навстречу ему шла его любовь Милка Колокольцева, вся в стиле Коко Шанель, как и полагается руководящим дамам из ЮНЕСКО. Увидела Роберта, прищурилась и приостановилась, явно отсекая одного за другим разных любовников, прошедших через ее жизнь, пока не вспомнила и не взвизгнула, как, бывало, взвизгивала на Пешков-стрит, когда ей навстречу шел знаменитый поэт. Бросилась на шею, расцеловала в щеки, в уши, но избегала губ. Целующаяся пара в Париже не диво, но на них оборачивался весь проходящий народ. Иные как-то то ли отклонялись, то ли шарахались.
Они подошли к столикам кафе «Фукьец» и там уселись. Официант, кажется Сергей-сельдерей, немедленно принес им переделкинского шампанского, ту самую бутылку «Нового света», которую он собирался распить с Яном. «Я страшен?» — спросил он ее. «Ничуть», — ответила она.
«Ты знаешь, что я могла от тебя родить?» — спросила она. Он улыбнулся. «Черт возьми, не могу пить: что-то булькает в пищеводе. Все уходит в бронхи, а они не пьют…»
К ним обернулась великолепная дама с соседнего столика: ё, не кто иная, как Ралисса Кочевая-Аксельбант!
«Помнишь меня, Роб?»
Сквозь бульканье он умудрился сказать: «Кого мне еще помнить, кроме тебя? Милка помнит меня, а я помню тебя, Ралик. Вот так возникает моя незабвенная любовь. Нужна еще третья персона, которая ни на минуту не забывала меня. Ё, да вот и она!»
Сквозь открытую террасу большой цыганкой продвигалась Анка. Простирала руки, касалась людей. С безнадежной тоской подвывала: «Где мой сын? Ме-дам-э-месье, не видал ли кто-нибудь потерявшегося мальчика?»
Бухнулась в ближайшее кресло, крупным планом вошла с остановившимися глазами в его бред.
«Эй, вы, девки-русачки, не вы ли угнали куда-то моего мальца? Эй, умирающий, не видал ли его?»
«Это я, Анка, что же ты меня, единственного своего, не признаешь, не узнаешь, что ли? — хрипел и булькал он. — Инфанта своего, принца не видишь, родная моя?»
И полетел во мрак.
Его уложили на первом этаже в гостиной, на твердой скамье. Бульканье вроде бы прекратилось, но он не приходил в себя. Вся вновь потрясенная семья двигалась вокруг, то ровно, то стаккато — Анка, старческая Ритка, младшая двадцатидвухлетняя дочка Марина-Былина и старшая красавица Полина, и примчавшийся из города Тимофей, а вместе с отцом три внука Роберта, Гор, Афоня и Емельян. Телефон на длиннющем проводе был вынесен на крыльцо. Он беспрерывно звонил: переполошились друзья. Ян, сидящий на крыльце, прерывал звонки и накручивал медицинские номера в Москве, особенно часто в Склиф. Он кричал: «С вами говорит поэт Ян Тушинский! Мой друг поэт Роберт Эр — без сознания! Высылайте „скорую“! В Переделкино — срочно!»
Узнав про Переделкино, московские телефоны отсылали его в Одинцово, а там телефоны «скорой» категорически не отвечали. Полина взяла у него аппарат и отошла с ним к дубу, под которым еще недавно сидел Роберт. У нее были какие-то особые номера, по которым надо звонить, когда ваш отец теряет сознание. Увы, и по этим телефонам трудно было чего-то добиться: шел уже третий час, а «скорая» не появлялась.
Калитку дачного участка, равно как и ворота, держали настежь. То и дело появлялись люди, пытающиеся помочь. Среди них случались и врачи, но что они могли поделать без капельницы и респиратора? Вообще, что можно было сделать с этой полуразвалившейся советской медициной? Все, однако, надеялись, что в конце концов что-нибудь получится. Роберт далеко не первый раз собирался отдавать концы, но всякий раз его как-то вытаскивали.
Первые признаки болезни у него появились пять лет назад. Вернее будет сказать, что пять лет назад он впервые пожаловался на тошноту, головные боли и кратковременные затемнения сознания. В поликлинике Литфонда ему тут же записали в карточке классический писательский диагноз: «игра сосудов». Роберт все чаще падал в обмороки то на заседании, то в ресторане, на улице, в такси, в самых неожиданных местах. Невропатологи говорили, что нужна томография, но надежного аппарата тогда в России не было. Различные другие исследования давали врачам возможность предположить, что в лобной части головы нарастает доброкачественная опухоль; в настоящий момент она достигает размеров куриного яйца. Именно она давит ему на мозг и пережимает сосуды. В один из светлых периодов он написал о ней стихи «Неотправленное письмо хирургу».
………………………
…Однако не слишком печальтесь, доктор.
Не надо. Вы ведь не виноваты.
Давайте вместе с вами считать,
Что во всем виновата странная курица,
Которую кто-то когда-то вывел
Лишь для того, чтоб она в человечий мозг
Несла подобные яйца…
Полина, а за ней и все домашние заметили, что у отца изменился взгляд. Он стал вопросительным; постоянный вопросительный ужас.
В это время в городе появился их старый друг-француз, Алан Московит. Он сказал, что обеспечит и оплатит пребывание и операцию Роберта в самой лучшей парижской клинике. Семья приободрилась: начали собирать документы и покупать валюту. Пока что отца положили в лучшую московскую клинику, в реанимационную палату. Он лежал среди умирающих. Не мог есть. Полинка от него не отходила. Позднее она вспоминала: «…Он лежал высохший и беспомощный… Эта реанимационная палата была прямым путем на кладбище… Тяжелые диагнозы, тяжелый запах…»
Наконец все было готово: документы, визы и билеты. Роберта одели в пальто и вязаную кепку. В короткие моменты погрузок и переносок он дышал воздухом Москвы, и всем было понятно, что он прощается навсегда. Однако произошло не совсем так. В парижском госпитале в первый же день он прошел обследование на всех имеющихся тогда в мире аппаратах. Перед операцией его посадили на укрепляющие средства и специальную диету. Он окреп так быстро, как будто его организм жаждал окрепнуть. Операция, как сейчас говорят, «прошла в штатном режиме». Анка и Полинка сидели сбоку от кровати в его боксе. «Откуда такая качка? Меня так качает», — говорил он обычным шепотом. Через несколько месяцев они вернулись в Москву, увы, чтобы через несколько недель вернуться в Париж. Нужно устранить осложнения, в частности поставить дренаж, чтобы предотвратить повышение внутричерепного давления. На этот раз, опять же стараниями месье Московита, его устроили в один из лучших военных госпиталей; решающим другом тут уже оказался министр иностранных дел. И вдруг в один из счастливейших дней в ее жизни Полинка увидела, как по коридору госпиталя ковыляет на костылях, но в полный рост ее худющий, бритый наголо, со шрамом поперек этого бритого пространства папочка, и никакого Алена Делона нельзя было поставить с ним рядом! Господи, как я была счастлива, вспоминает она.
С каждым днем шаг его становился тверже, он стал выходить на улицу и бродить по маленьким базарчикам. Все понимал и отвечал на вопросы. Снова вернулись в Москву, на этот раз навсегда. Женщинам казалось, что они победили смерть. Ему так не казалось. Он начал снова писать стихи, но в каждом стихотворении прощался с видимой жизнью. Эти его стихи считались лучшими, потому что они были лишены его прежней счастливой патетики, но исполнены трагизма.
Как живешь ты, великая Родина Страха?
Сколько раз ты на страхе возрождалась из праха!
Мы учились бояться еще до рожденья.
Страх державный выращивался, как растенье.
………………………
Мы о нем даже в собственных мыслях молчали
И таскали его, будто горб, за плечами.
Был он в наших мечтах и надеждах далеких.
В доме вместо тепла. Вместо воздуха — в легких!
Он хозяином был, он жирел, сатанея…
Страшно то, что без страха мне гораздо страшнее.
Иные читатели, увидев в суматошных газетах начала Девяностых новые стихи Роберта, хмыкали: вот как перестроился товарищ Эр, больше уж радужных лучей не видит, больше на чернуху тянет, клеймит прошлое. Они не знали, что о конъюнктуре тут стыдно говорить, что развал Совдепа просто совпал с трагическим концом поэта, что поэт прозрел посреди собственных затмений, он понял, что если «человек рожден для счастья, как птица для полета», то только уж не в пределах земного чириканья. Образы ада шли за ним по пятам, и не было Вергилия, чтобы дать руку.
Когда в крематории мое мертвое тело начнет гореть, Вздрогну я напоследок в гробу нелюдимом. А потом успокоюсь и молча буду смотреть, Как моя неуверенность становится уверенным дымом. Дым над трубой крематория, дым над трубой. Дым от сгоревшей памяти, от сгоревшей лени. Дым от всего, что когда-то называлось моей судьбой И выражалось буковками лирических отступлений… Усталые кости мои, треща, превратятся в прах. И нервы, напрягшись, лопнут. И кровь испарится. Сгорят мои прежние страхи и нынешний страшный страх. И стихи, которые снились и перестали сниться. Дым из высокой трубы будет плыть и плыть. Вроде бы мой, а по сути вовсе ничей… Считайте, что я так и не бросил курить, Вопреки запретам жены и советам врачей. Сгорит потаенная радость. Уйдет ежедневная боль. Останутся те, кто заплакал, те, кто останутся рядом… Дым над трубой крематория, дым над трубой… Представляю, какая труба над адом!
