Пошарив рукой в глубине, Маркус укололся обо что-то острое, то ли шило, то ли осколок стекла, и выдернул руку. У самой стены, в глубине, лежала горстка сухих птичьих косточек. И полуистлевшее маленькое крыло. Как там говорила Пулия о самых холодных днях зимы: giorni della merla? Лет пятнадцать назад кончились дни черного дрозда. И шесть лет уже, как кончились дни птицелова.
Потом он медленно пошел по садовой дорожке, стараясь не сорваться и не побежать со всех ног. Признание синьоры Понте еще звенело у него в ушах, ему нужно было остаться одному и подумать. Розы качались под утренним дождем, лепестки засыпали гравий, один из чайных кустов, шипастый, покрытый тяжелыми алыми цветами, совсем развалился. Несколько веток с бутонами лежали поперек тропы, и Маркус остановился, чтобы поднять их и заткнуть за веревочную ограду. Он уколол себе палец и, слизывая выступившую кровь, почувствовал непонятное облегчение.
По дороге в мотель он встретил хозяина скобяной лавки, спешащего на обед, и тот кивнул ему, как старому знакомому. Маркус тоже кивнул и подумал, что за неделю понял про эту деревню больше, чем за год, проведенный на вершине холма. Если бы его спросили, хочет ли он здесь остаться, он сказал бы нет, но лишь потому, что никогда не стал бы своим ни в Траяно, ни в Аннунциате. А чужим он быть не хотел, в этом не было решительно ничего нового. Впрочем, и своим он быть не хотел. Он хотел быть искушенным наблюдателем, зрителем, которого пустили по знакомству за полосатые веревки арены. Он хотел попробовать песок босой ногой и принюхаться к острому лошадиному поту, чтобы позднее описать это в точности, но не более того. Но на этот раз вышло по-другому.
Оттуда, из поместья, деревня представлялась маленьким затхлым мирком, пропахшим жареными мидиями и тиной, еще одним портовым местечком с хлопающими на ветру сырыми простынями и вербеной на подоконниках. Но если смотреть снизу, то поместье было мирком еще меньшим, совсем незначительным, забитым скукой, будто больничный матрас пожелтевшей ватой. Ни одного стоящего человека он там не встретил. Он собирался объяснить это клошару, когда придет к нему с ведром красной краски, он так много собирался ему сказать, что не был уверен, хватит ли времени. Выехать нужно было не позже пяти, чтобы к вечеру добраться до Каваллераты.
Короткий ливень, заставший его в саду синьоры Понте, очистил небо от утренней мглы, солнце стояло в зените, брусчатка сверкала на солнце мокрой слюдой, а на площади парень из «Колонны» уже гремел железными стульями, выставляя их на террасу. Забирая машину на полицейской стоянке, Маркус не встретил никого из начальства, даже мрачного сержанта не было видно. Машина была чисто вымыта полуденным дождем и сияла на солнце лимоном и хромом. Патрульный отдал ему связку ключей и потрепал по плечу:
– Ты не хочешь положить еще денег в нашу копилку?
– Прости, но не хочу. Я полагаю, что часовню восстановить не удастся. Да и незачем.
– Вот как ты заговорил. – Патрульный обиженно поцокал языком. – А в Траяно думают иначе. С тех пор, как часовня сгорела, у нас одни беды, видишь ли. То экологи порт на все лето опечатали, то засуха, то гостиница на холме закрылась, и полсотни человек остались без работы.
– Часовня тут ни при чем. Так и передай вашему комиссару. Пусть разобьет свою копилку и купит хорошей травы на всех карабинеров. И пусть вспомнит историю об африканском амулете, из тех, что я рассказывал ей в прачечной.
– Где рассказывал?
– Не важно. – Маркус сел в душную машину, завел мотор и открыл все окна. – И еще скажи, что ее рассуждения хороши, если верить, что камень падает потому, что так хочет камень. А камень падает потому, что ему некуда больше деться.
* * *
По сути, добру служит абсолютно все, записал Маркус в рабочий блокнот, вернувшись в мотель и устроившись в столовой с чашкой кофе. Та же месть (воплощенное зло, казалось бы) может вызвать чувство жалости, от которого к прощению один шаг. Для того, чтобы попасть на Запад, нужно очень долго идти на Восток. Теперь, когда признание, которого он тщетно добивался от Вирги, получено от светловолосой синьоры, можно работать дальше, как бы цинично это ни звучало. Не стоит жалеть, что я ушел из дома Понте так поспешно, не узнав подробностей.
Я и сам знаю, как все было.
Дождливое утро на холме, английские дети, сворачивающие белые палатки с трилистником, автобус, поджидающий на паркинге «Бриатико», женщина, забравшаяся в заросли крестовника, чтобы перерезать веревки и завязать новые узлы, способные распутаться мгновенно, как шейный платок уличного фокусника. Может быть, ей помогала соседка: стояла на стреме, оглядывая окрестности, а может быть, синьора Понте все сделала сама. Она знала, что убийца сына обычно приходит на обрыв после полудня, но ей нужно было дождаться последнего дня, закрытия лагеря, чтобы никто из школьников не вздумал воспользоваться лестницей. Он представил себе, как она ходит в лагерь на работу, варит рис в большом котле, моет посуду, поглядывает на календарь и ждет. Поэтому Ли Сопра живет так долго, до третьего мая.
Он оторвался от блокнота, поглядел на небо за окном и подумал, что к двум часам дня нужно добраться до гавани, как обещал. По дороге он подумает, как лучше построить разговор. В гавань он пойдет пешком: движение в деревне одностороннее, и все дороги ведут из порта на площадь, к подножию холма, а оттуда прямиком на шоссе.
– Вы не стали заказывать ланч. Не любите оладьи с черникой? – Он вздрогнул от голоса Колумеллы за спиной, оглянулся и увидел, что столовая опустела. В честь Паскетты на хозяйке было черное платье и медальон со святым Эуфизио, удобно лежавший в ложбинке между грудями.
– Нет, я просто не голоден. – Он вежливо улыбнулся, но хозяйка продолжала стоять, сунув руки в карман фартука. Солнце светило ей в лицо, и медальон на груди пылал чистым красным золотом.
– Я все-таки принесу вам порцию, со сливками и джемом. Хорошо?
– Хорошо. И еще чашку кофе.
Он снова уставился в блокнот, чувствуя, что окрепшее солнце щекочет ему затылок. Что за вздорный, пустой, напрасный разговор получился вчера на автобусной станции?
Почему Виви не сказала ему ни слова правды?
Она могла бы сказать: я уезжаю, потому что больше не могу приходить в «Бриатико». Новый хозяин рощи наглухо запер калитку, а потом заложил собачью дыру камнями и скрепил цементом. В деревне начали болтать, что в поместье появляются призраки, и он забеспокоился, что в его рощу никто не пойдет работать. Не сам же он будет собирать свои оливки. Теперь туда можно спрыгнуть только с парашютом.
Почему я сам не сказал ей ни слова правды?
Я мог бы сказать: «Бриатико» вместе с угодьями, апельсиновой рощей, гротами и ручьями принадлежит клошару по прозвищу Пеникелла, а значит, и тебе, иначе к чему весь этот клубок совпадений? В такой клубок всегда воткнута спица счастливого финала. Тебе больше не придется пробираться через тайную калитку на северном склоне. Пойдем, я познакомлю тебя с дедом.
– Муж говорит, я должна подготовить вам счет? – Хозяйка подошла к столику с горячим кофейником. – Сегодня к полудню?
– Да, если не трудно. – Он отвечал, не поднимая головы от блокнота.
– До полудня еще есть время, синьор Фиддл. Мы могли бы выпить на прощание у вас в номере. Как насчет бутылочки бароло?
– У меня есть планы, к сожалению. Я собираюсь навестить своего друга в гавани.
– У хозяина холма не должно быть друзей в гавани. – Она наклонилась так низко, что золотой медальон выскользнул из ложбинки и затанцевал у него прямо перед глазами. – Ваш друг никуда не денется, он подождет, все знают, что он не тронется с места до того дня, как зима настанет посреди лета.
– Я хотел бы закончить свою мысль, – он кивнул на блокнот, – если вы позволите.
– А я хотела бы закончить ее с вами вместе. – Она придвинулась еще ближе, теперь жесткое кружево фартука царапало ему подбородок. – Да бросьте вы ломаться, англичанин. Я смогу угостить вас на любой манер, от римского до миланского, задом и передом, с черникой и без, а если у вас хватит сил, то напоследок мы займемся сливками.
* * *
Маркус закрыл сумку, с трудом уложив туда разбухшие от дождя куртку и свитер, утром он пытался просушить их на батарее, но стоило повернуть регулятор до отказа, как электричество вырубилось во всем мотеле.
К двум часам Колумелла ушла, оставив измочаленную постель валяться на полу, это и понятно, она была здесь в другой роли и наводить порядок ей не пристало. Напоследок она потребовала от Маркуса признаться в том, что он желал ее с первого дня, но крепился, и только теперь, перед отъездом, не смог совладать со своими чувствами.
Все его женщины были похожи чем-то неуловимым, какой-то кисточкой на ушах, но только одна из них совершенно не любила слов. Особенно когда ими пытались описывать то, что и так очевидно. Она предпочла бы настоящий Koh-i-Noor, оставляющий на бумаге серебристые и серые штрихи. Такими штрихами она набросала однажды стволы кипарисов, заслонявшие фасад «Бриатико», если смотреть с деревенской площади. Они сидели в траттории за долгим обедом, Паола рисовала отель, который был почти не виден, и это смешило Маркуса, но ему нравилось смотреть, как шестигранный карандаш бегает по салфетке.
