В перерывах между занятиями онанизмом (а моему липовому богу, как и древнегреческим богам, не чуждо было ничто человеческое, и стрелял он из своего маленького орудия, признавали многие, дальше и лучше всех) мы строили такие финансово-торговые схемы, разрабатывали такие многоуровневые кредитно-денежные операции и махинации, какие в то время и не снились ни Мавроди, ни Абрамовичу, ни Березовскому. Машинки мы продавали партиями, солдатиков — вагонами; минимальный опт на стреляющие скобками проволочные рогатки начинался у нас не менее чем со ста штук, а на переводные картинки “Ну, погоди!” — с десяти килограммов. Цистерны пепси-колы лавировали по нашему лагерю от одного отряда до другого, как огромные, ужасные, но побеждённые и прирученные человеческим умом сказочные чудовища; стаи жвачек, широко раскинув разноцветные крылья, летали над площадкой для построений, высматривая, где бы приземлиться; батальоны пластмассовых скелетиков-брелоков маршировали по главной аллее лагеря и при каждой встрече с нами отдавали нам честь — мы с Валиком чувствовали себя единоправными правителями нашего королевства и упивались тем, что нас двое и мы такие.
Сколько просуществовало наше самодержавие — неделю, две? Валик уезжал раньше, его зачем-то ждали дома, и он почему-то не оставил мне адреса, куда писать. А на следующий день я обнаружил, что кто-то украл всех моих целых солдатиков, половину — самые лучшие — машинок и все деньги. А вечером того же чёрного дня три из моих машинок — увы, не самые-самые лучшие — обнаружились у мальчика из соседнего отряда: их ему по дешёвке продал перед самым отъездом мой липовый бог Валик.
Гнев Ахиллеса — слабая фигня по сравнению с тем, что чувствовал тогда я — преданный, уничтоженный, размазанный по горю, как по стенке, растёртый злостью в порошок.
Но сказочное королевство принадлежало нам обоим, и все планы по захвату мирового рынка разрабатывались нами вдвоём, а это значило, что после выхода из игры одного из компаньонов одна вторая финансового гения (как минимум одна вторая) остались здесь, в лагере, в моей голове. И именно отсюда — из головы, из лагеря — она должна была начать и провести войну на поражение, а потом судить побежденного врага самым страшным, как фашистов в Нюрнберге, безапелляционным судом.
Месть всегда страшна и кровожадна, мой липовый липовый бог, а моя тебе будет страшней и кровожаднее вдвойне, ведь ты заставил меня проклясть такие вещи, как друг, дружба, честь, правда, справедливость, и теперь я ненавижу себя точно так же, как за минуту до этого ненавидел тебя. Ты думаешь, что, не оставив мне адреса, ты не оставил мне шанса найти тебя и уничтожить? Мы возьмём твой адрес у пионервожатой: все знают о нашей с тобой дружбе, и никому не придёт в голову спрашивать, зачем он нам. Ты думаешь, я напишу тебе письмо и стану укорять тебя, ругать последними — запомненными на всю жизнь — узбекскими словами и, брызжа слюной, шантажировать, требуя свой хлам обратно? Нет, мы напишем под твоим адресом “родителям Валика N” и поговорим с ними об их сыне так, как разговаривала завуч моей школы обо мне с моими родителями — ни больше ни меньше: твёрдо, спокойно, уверенно, обратив все факты в систему доводов и контрдоводов и не оставив противнику ни малейшего пути для манёвра в сторону. А в конце письма мы перечислим стоимость всего украденного (мы так и напишем — “украденного”, ведь это же правда, да? — та самая злая и бесчеловечная, но нужная всем правда, о которой как о единственно возможной твердят нам вот уже семь лет на всех уроках) и приплюсуем к ней сумму — ещё раз! — украденных денег, а в самом конце, перед словами “С уважением Такой-то” или “Всего доброго!”, в категорической форме попросим переслать переводом все до копейки деньги на мой пионерский адрес, двух недель до окончания смены будет вполне достаточно. Ферштейн? Добро торчит, порок наказан, и кто теперь, скажи мне, липовый бог, остаётся в дураках? Правда же, что не я?
При всём не осознаваемом мной тогда сволочизме мой план был прост, элегантен и безупречен. Особенно в отрыве от морали и с точки зрения денег. Но история наших взаимоотношений с деньгами — это всегда история взаимоотношений с людьми; попробуй оторвать мораль от денег, что получишь в итоге? — пшик, горы трупов, одинокое северное сияние над безмолвной белой пустыней. Но в том-то и дело, что так не бывает, деньги так же неотделимы от морали, как и мораль от денег, и не по принципу двух сторон одной медали, а — плотнее, сильнее, гуще — как сакральное и нечистое, святость и скверна в мифологическом сознании: сделай шаг назад — и окажется, что это одно и то же, сделай шаг вперёд — и получишь конфликт непримиримых полюсов. Сколько раз ты говорил себе: оставь мораль в покое, она тебя не трогает, и ты её не трожь, — и в итоге, как ни крути, снова приходил к морали — скрытой, явной, слегка закамуфлированной под цинизм или иронию, перекрученной шиворот-навыворот, поставленной с ног на голову, но всё равно морали; что бы ни делал, о чём бы ни говорил: о деньгах, женщинах, снах, детях, встрече Нового года или попытках разобраться с самим собой — ты всё равно приходишь к ней и становишься перед ней на колени: матушка, пощади, вот я какой и сам это понимаю, и это понимание режет мне горло и сжимает тисками мозги, просвети, укажи, дай, обозначь, пошли меня туда, где я стану лучше, чем есть сейчас, чем был всегда, и где, примирившись с собой и тобою, смогу наконец-то сказать себе, выдохнуть: спасибо, жизнь, теперь я примирён со всем и абсолютно всем доволен. Но есть ли та страна, где я смогу — не рисуясь и без юродства, спокойно, тихо и чуть печально, так, как говорят самое важное в жизни, — произнести эти слова? И какой должна быть та страна, где я смогу себе это сказать, где я смогу сказать об этом? Не знаю, мой маленький друг, не знаю, но точно — там, как в аду, не будет зеркал и, как в раю, не будет воспоминаний.
Тогда я рассчитал всё и не учёл одного — того, что письма мы сдаём пионервожатым, а они уже, насобирав пачку, несут её на почту, и ещё того, что обращённое не к Валику, а к его родителям, моё письмо обязательно должно вызвать интерес у пионервожатых. Оно его и вызвало. На следующий день, накануне долгожданного Праздника Нептуна, был собран совет нашего отряда и меня как придворного поэта и, соответственно, члена этого совета пригласили тоже. Вопросов было много (Праздник Нептуна), но главный оставили напоследок. Пионервожатая Наша Маша — голубые глаза и красная, в цветочек майка, — потянув время и повздыхав, словно ей нужно было собраться с силами и на что-то решиться, объявила, что в нашем отряде произошёл беспрецедентный случай — она, готовясь нести письма на почту, сортировала их по странам и континентам, как вдруг одно из них привлекло её внимание и больше не отпускало. И объяснила чем и почему. А также — как тяжело ей далось решение, вскрывать или нет моё письмо, и после этого — читать ли его вслух всем нам или замять историю без шума, поговорив со мной один на один. Но пионер на то и пионер, чтобы решать больные вопросы современности коллективно и объективно, невзирая на лица и их заслуги, а заслуги у меня к тому времени перед лагерем и народом были такие, что голос Нашей Маши дрожал, как у Хрущёва на ХХ съезде: три красные, почётные — первой степени — грамоты, гимн нашей пионерской дружины, торжественное выступление перед микрофоном, открывавшее региональную пионерскую олимпиаду, и много ещё такого, заставлявшего в Нашей-Машиной голове проноситься риторические вопросы “да как же так?”, “может ли такое быть?”, “что делать?” и “как можно писать стихи после Освенцима?”. Да, наверное, студентку филфака последний вопрос смущал больше всего, ибо в своей адорновско-целановской ипостаси он приходится младшим братом пушкинскому парадоксу о гении и злодействе и не даёт однозначного ответа. Поэт — вроде святого, а тут такая бездна подлости и скверны, где вся святость и все объективные заслуги тонут, как в чёрном омуте, без остатка. Поэт! Как быстро недозрелая внутренняя сущность становится однозначной социальной функцией — даже на нашей лагерной доске почёта, в списке-перечне членов дружины, среди “Дима Парадигма — председатель совета дружины”, “Руслан Был-Согласен — заместитель председателя совета дружины”, “Катя Ярмарка — культмассовый сектор”, “Илья Репкин — сектор идеологический” и “Франц Тараканников — главный горнист и барабанщик лагеря” было написано “Андрей Краснящих — поэт”, и никто — ни один человек! — проходя мимо и читая, не смеялся.
А раз ты поэт, раз пишешь стихи о спорте, викингах и молодогвардейцах, то — уж не обессудь — живи так, как живут поэты: закатив глаза вовнутрь, беседуй с птичками и полевыми цветами, разглядывай по ночам звёзды, восхищайся нами и нашими подвигами и свершениями, ешь свою манную кашу с солёными огурцами, но главное — будь немеркантилен и думать забудь о деньгах.
