И, конечно, я обращал внимание на молодых женщин. Да и могло ли быть иначе? В Нью-Йорке все еще стояла теплая погода, и их одежда не оставляла возможности сохранять равнодушие, как бы я ни пытался подавлять желания, кардинально ослабленные уединенной жизнью через дорогу от царства дикой природы. Наезжая в Атену, я видел, как щедро, не чувствуя страха или стыда, выставляют себя напоказ теперешние студентки, но там это не оглушало, и, только попав в Нью-Йорк, где женщин в сотни раз больше и возрастной диапазон гораздо шире, я с завистью обнаружил, что такое отношение к одежде открыто демонстрирует желание не только вызвать взгляды, но и при первом же удобном случае с готовностью раздеться. Возможно, правда, что так это выглядело только в глазах мужчин, отягощенных теми же, что и у меня, проблемами. Может быть, я толковал все превратно и это был просто сегодняшний стиль. В моде такие вырезы топов и такой силуэт, и, хотя женщины, которые дефилируют по улицам в обтягивающих футболках и укороченных шортах, выставив на обозрение грудь и голые животики, и выглядят предельно доступными, на самом деле это просто видимость — для всех, не только для меня.
И все же сильнее всего меня взволновало то впечатление, которое производила Джейми Логан. Много лет я не сиживал рядом с такой притягательной молодой женщиной — пожалуй, как раз столько, сколько прошло с нашей первой встречи, когда мы сидели друг против друга в столовой гарвардского клуба искусств. Насколько я захвачен ею, стало понятно, только когда мы договорились об обмене жилищами и, вернувшись в отель, я поймал себя на желании, чтобы сделка не состоялась, а вместо этого Билли Давидофф остался бы там, где ему очень нравится, напротив маленькой лютеранской церкви на Семьдесят первой Западной, а мы с Джейми спрятались бы от ее страха перед террористами у меня дома, в тишине Беркшира. Она страшно притягивала меня: ее энергетика мощно давила на призрак моих желаний. Она жила во мне еще до того, как я впервые ее увидел.
Уролог, поставивший мне, шестидесятидвухлетнему; онкологический диагноз, сказал в утешение: «Я понимаю, это очень неприятно, но вы не одиноки. Это заболевание достигло у нас в Америке эпидемических масштабов. Многим, не только вам, приходится с ним справляться. В вашем случае хуже всего, что это не случилось лет на десять позже». Тогда, подразумевал он, я легче смирился бы с импотенцией, наступающей в результате удаления простаты. Усвоив это, я начал бороться с чувством потери, притворяясь, что сексуальные импульсы постепенно сходят на нет, и делал это успешно, пока судьба не свела меня — и всего-то на час — с очень красивой, утонченной, умной, замкнутой, измученной страхами тридцатидвухлетней женщиной и я не испытал горькой беспомощности нелепого старика, с безумной силой жаждущего снова обрести мужскую полноценность.
По пути из отеля на Семьдесят первую улицу я приостановился, купил в подарок хозяевам пару бутылок вина и быстро зашагал дальше, следить по телевизору за ходом выборов, о которых впервые с момента знакомства с избирательной политикой — в 1940-м, когда Рузвельт взял верх над Уилки, — не знал практически ничего.
Всю свою жизнь я жадно следил за выборами и никогда не выступал за республиканцев, о каких бы постах ни шла речь. В студенческие годы агитировал за Стивенсона и вынужден был пережить крах юношеских надежд, когда его обошел Эйзенхауэр, и в 1952-м, и в 1956-м; позже с трудом поверил глазам, когда такое патологически неразборчивое в средствах, явно склонное к мошенничеству и злобное существо, как Никсон, одержало в 1968-м победу над Хамфри и когда еще позже, в 1980-х, самоуверенное ничтожество, чье верхоглядство, банальность мысли и абсолютная слепота в отношении всех исторических сложностей стали объектом национальной гордости и под названием «великая дипломатия» играючи победили в борьбе за оба президентских срока. А выборы, когда Гор стоял против Буша, выборы, результат которых фальсифицирован, но с такой виртуозностью, что не затронул постыдной наивности законопослушных граждан? Едва ли можно сказать, что я держался в стороне от политической борьбы партий, но, прожив под гипнозом Америки почти три четверти века, принял решение впредь уклоняться от наступающего с периодичностью в четыре года всплеска эмоций — эмоций ребенка, сопровождаемых болью взрослого. Пока я сидел в своей хижине, позволявшей по-прежнему жить в Америке, но так, чтобы ее проблемы не брали меня за горло, все шло спокойно. Казавшееся прежде таким важным теперь потеряло какое-либо значение. Я занят был только тем, что писал свои книги, заново открывал — на завершающем круге жизни — прочитанных в ранней юности великих авторов и полностью расстался с доброй половиной так долго сопровождавших меня пристрастий и антипатий. После 11 сентября я жестко отключился от всего. Иначе, сказал я себе, неминуемо станешь типичным маньяком, заваливающим редакции потоками писем, образчиком деревенского брюзги, который постоянно негодует, читая газеты, и задыхается от раздражения, обсуждая вечером по телефону с друзьями всю пагубность игры на уязвленном патриотизме, затеянной слабоумным монархом — монархом в республике, в стране, растящей своих детей под лозунгами свободы. Безостановочно задыхаться от отвращения — удел любого не утратившего совесть гражданина, живущего в эпоху Джорджа У. Буша, — не под силу тому, кто стремится выжить и сохранить относительное спокойствие духа, и я начал последовательно искоренять глубоко въевшееся желание разобраться что к чему. Отказался от подписки на журналы, перестал читать «Таймс»; приходя в супермаркет, не протягивал руку к выложенным экземплярам «Бостон глоуб». Единственной газетой, которую я регулярно просматривал, стал местный еженедельник «Беркшир игл». По телевизору смотрел только бейсбол, по радио слушал музыку.
И, к моему удивлению, привычки, которые казались такими прочными и поставляли максимум материала для размышлений на темы, не связанные с работой, рухнули в считанные недели, позволив мне спокойно жить в неведении. Я сам отгородился от своей страны, был отгорожен судьбой от романов с женщинами и, устав от борьбы, стал чужаком в том мире, где властвовала любовь. Я сам так постановил. Я был вне всего, на чем покоилась моя жизнь и мое время. Или, наоборот, опустился на уровень сущностей. Было неважно, дрейфую я в океане или живу у горной дороги, в штате Массачусетс, откуда меньше трех часов езды до Бостона на восток и приблизительно столько же до Нью-Йорка на юг.
Когда я пришел, телевизор уже работал, и Билли заверил меня, что победа у нас в кармане. Он разговаривал с другом из штаба демократической партии, и их предварительные подсчеты показывают, что Керри одерживает верх во всех вызывавших сомнение штатах. Поблагодарив за вино. Билли сказал, что Джейми вышла купить еды, придет с минуты на минуту. Он снова был безгранично радушен и проявлял такую мягкость в обращении, словно ни разу не сталкивался — да и, скорее всего, не столкнется — с чьим-либо желанием проявлять жесткую авторитарность. Атавизм это или по-прежнему в еврейских семьях среднего класса вырастают такие мальчики, воспитанные в атмосфере любви, которая дарит ни с чем не сравнимую радость детства, но никак не готовит к испытаниям при встречах с менее благородными душами? Где-где, а среди манхэттенских литераторов я никак не предполагал обнаружить эти карие, набухающие слезами нежности глаза и щечки херувима, создающие облик если не мальчика, заботливо опекаемого взрослыми, то всегда готового прийти на помощь молодого человека, в принципе не способного ни ранить, ни высмеять, ни уклониться даже от самой ничтожной обязанности. А Джейми, размышлял я, вряд ли удержишь ласковой бескорыстностью, да еще исходящей от человека, чье каждое слово и каждый жест — производные от незапятнанной честности. Его наивная доверчивость, мягкость, готовность понять — какой соблазн для самца, задумавшего украсть жену, чей муж просто не в состоянии вообразить себе ее неверность!
Телефон зазвонил в тот момент, когда Билли как раз собирался открыть вино. Передав мне бутылку и штопор, он поднял трубку:
— Ну? Что сейчас? — Выслушав, поднял глаза и сообщил: — В Нью-Гемпшире все в порядке. А в Мэриленде? — спросил он звонившего ему друга. И повторил для меня: — В Мэриленде у Керри восемь к одному. Это очень существенно. Здесь ключ к удаче. Похоже, большая часть негров изменила точку зрения. Отлично, просто великолепно! — сказал он приятелю, повесил трубку и, сияя, заявил: — Итак, у нас все-таки либеральная демократия.
Чтобы отпраздновать нарастающий прилив чувств, он налил по большому бокалу вина.
— Выиграв вторично, эти парни угробили бы страну, — заметил он. — Плохие президенты бывали у нас и раньше, но этот уже за гранью. Он не способен к анализу. Он догматик. Полный невежда, готовый растоптать великие свершения. В «Макбете» есть определение, которое идеально ему соответствует. Мы с Джейми читали недавно вслух — мы сейчас изучаем трагедии. Так вот, в третьем акте, в сцене Гекаты с ведьмами, Геката говорит: «Он зло творит, но цель его — лишь собственное торжество». В этих словах весь Джордж Буш. И это кошмарно. Если вам дороги ваши дети и Бог, будьте республиканцами. И его база — низшие слои общества. Удивительно, как он пробрался хотя бы на один срок. Страшно подумать, что бы они наделали, заполучив второй. Ужасные, сеющие зло люди. Но их высокомерие и ложь в конце концов отлились им.
