Кое-где от жесткого метода стирки швы на одежде разошлись. Шил Миленький прямо на себе ржавой сапожной иголкой – другие он просто не мог удержать в руках. Майка, рубаха и свитер шились всегда одновременно, поэтому вскоре этот предмет гардероба стал един. Штаны он носил без трусов, поэтому тщательно штопал их на особо ответственных местах. К счастью, сегодня этого не потребовалось – только на правой щиколотке разошелся шов, и Миленький решил, что это ничего.
Вскоре он был уже одет и обут. Держа камеру немного в стороне от себя – чтобы не намочить об одежду, – Миленький вышел на охоту.
В город он решил не ходить. Поблизости, через лесополосу от свалки, располагалось садовое товарищество «Сад и ягодка». Вообще-то по учредительным документам называлось оно «Сад «Ягодка», но когда Миленького попросили оформить вывеску, он нализался в процессе и вместо кавычек написал союз «и». Сначала его ругательски отругали и хотели заставить переделывать, но Миленький на ту пору ушел в длительный запой и сразу исправить брак не мог. Члены товарищества, пока художник квасил, решили – пускай вывеска висит так, пока Миленький в ум не придет. Так вывеска и приросла. В этом садоводческом товариществе Миленький ловил первые свои сеансы фотоохоты. После этого его несколько раз ловили, наносили увечья разной степени тяжести, даже пару раз резали, но он всегда выкарабкивался. Сезон он начинал всегда отсюда.
Он бодро пересек свалку и лесополосу, после чего уперся в потемневший забор из елового горбыля. Заветная доска отодвинулась, и Миленький просочился в свои охотничьи угодья.
Обычно он крался вдоль штакетников, заглядывал в окна домиков, подсматривал издалека, как, согнувшись в три погибели, работают женщины. Кто в халате, кто в купальнике, молодые и не очень, красивые и так себе – все они становились объектом скрытой съемки. Миленький, стараясь подкрасться как можно ближе, ловил женщин в разных позах и снимал.
Конечно, больше всего ему хотелось застать их за помывкой или переодеванием, он нарочно старался приходить под вечер, когда топились в садах самодельные бани и огородники мылись после страды. Иногда – крайне редко, примерно в такие счастливые дни, как этот, – ему везло. Он заставал баб в чем мать родила и фотографировал.
Бабы его, конечно, замечали, поднимали визг, крик, а те, которые были более или менее одеты – в трусы и лифчик хотя бы, – начинали преследование. У забора его обычно догоняли и дружно били, отбирали и рвали камеру, но Миленький всегда успевал на бегу смотать пленку и перекинуть отснятый материал через забор.
Сегодня, однако, вышло иначе.
Как всегда, он вылез на Цветочную улицу, рядом с домиком с петухами на ставнях (которых, кстати, тоже сам нарисовал в редкий свой незапойный период). Здесь баб не было давно, поэтому обычно Миленький проходил мимо, даже не оборачиваясь. И он почти прошел, как вдруг услышал девичий визг.
Голос был настолько чист и невинен, что Миленький сразу забыл обо всем на свете. Юная купальщица, вот кого он сфотографирует. Все складывалось одно к одному, это судьба, сегодня ему суждено поймать сильнейший в своей жизни сеанс! Он тихонько перелез через штакетник и стал подкрадываться к душевой.
Щиколотки девушки, визжащей под струями холодного душа, крайне взволновали Миленького. Это шедевр. Это будет настоящий шедевр.
Он настроил объектив на самое меньшее расстояние, с которого еще ни разу не снимал. Затем на цыпочках подкрался к деревянной разгородке душа и, не глядя, поднял камеру над закрытой дверью.
Один снимок. Второй. Третий. Пятый. Самодельный затвор иногда заедал, но не сильно. Правда, щелкал очень громко, но фотограф отчаянно надеялся, что шум воды его заглушает.
Если бы Миленький был поумнее, он понял бы, что девица намылила голову и потому не видит, что происходит вокруг. Но он был чересчур поглощен своей удачей. Между тем Таська – а это, как мы все давно догадались, была именно она – промыла глаза и увидела за дверью чьи-то ноги, а над дверью – руки с непонятной штукой, похожей не то на подзорную трубу, не то на ружье.
Истошно заорав, Таська толкнула дверь. Та, резко распахнувшись, ударила Миленького по лбу, и он тут же упал без чувств.
Таська, прикрывшись рубашкой, продолжала визжать над поверженным врагом. В таком виде и застали ее лейтенант Забийворота и его соседи по улице.
7Костюм выглядел как новенький – свежий, отутюженный, висел он в раздевалке, когда совершенно обессиленный Спиридонов вышел из душевой. Рубашка, галстук, даже носки – все было выстирано и выглажено. Туфли тоже сияли, будто только что из магазина.
Следом вышел Маховиков.
– Ну, что я говорил? Лучше, чем было, – сказал он.
Иван Иванович степенно прошел к своим вещам, взял огромного размера полотенце и начал вытираться.
– Ты, Степан Борисович, как знаешь, а у меня уже в животе урчит. Надо было до помывки поесть.
– Я где-то слышал, – ответил Спиридонов, ероша полотенцем мокрые волосы, – что перед баней вообще не следует есть.
– Мы и так не ели. И вот чего я, как дурак, два часа голодный в бане парился? – Маховиков с упреком посмотрел на гостя. – Никакого удовольствия. Собирайся быстрее, обедать пойдем.
Санаторская столовая была полна народу, и председателю с лейтенантом пришлось выстоять длиннющую очередь. Спиридонов никак не мог понять – не то у них тут и впрямь такая демократия, что не допускается обслуживание вне очереди, не то Маховиков так рисуется.
Это была обычная столовка, ну разве что ассортимент чуть шире. Кроме традиционных котлет, гуляша и жареного минтая с гарниром из макарон, картофельного пюре или риса имелись антрекоты, гречка, жаркое в горшочках и шашлык. Борщ, щи, солянка, гороховый суп, винегрет, капустный салат, сметана, простокваша, компоты из сухофруктов и свежих яблок. Все то, чем Спиридонов питался каждый день, если не гостил у матери в Тагиле.
– Селедка есть? – спросил он у худющей поварихи в накрахмаленном колпаке и таком же халате.
– Есть. С каким гарниром? Пюре?
– Да.
– Ты что – из детского сада сбежал? – спросил Маховиков. – Тебе мясо есть надо!
– Иван Иванович, давайте я сам разберусь, что мне надо, – процедил Спиридонов.
– О, девочки, смотрите-ка – Маховиков, – крикнула худая повариха. – Соскучился, Иваныч?
– Люда, ну вот как ты меня перед товарищем из органов выставляешь? – шутя попенял поварихе председатель. – Я цельный председатель исполкома, а мне каждый встречный-поперечный сегодня тыкает, весь авторитет подрывает.
Повариха захохотала.
– Тебе как всегда?
– А, давай, как всегда, – махнул рукой председатель. – Все одно никто меня здесь не слушает.
Расплатившись каждый сам за себя, они уселись за столик в конце зала и начали есть. Ели молча – оба и впрямь ужасно проголодались, – но Спиридонов неторопливо и аккуратно, а Маховиков метал очень быстро. Вообще-то он взял еды вдвое больше Спиридонова, и теперь методично расправлялся с двойными порциями. Спиридонов несколько раз тайком посмотрел на председателя: не устал ли он есть? Но тот жевал с аппетитом, применяя для каждого блюда новые стратегии и тактики уничтожения.
Сырники, политые розовым киселем, были почти уничтожены, когда в зал вбежал Леонтьев. Он окинул взглядом пространство, заметил Маховикова.
Леонтьев пересек столовую, лавируя меж столиками, и, низко наклонившись к председателю, сказал вполголоса:
– Шеф, хватит жрать, у нас чепэ!
Председатель посмотрел на водителя и сказал:
– Мне дадут сегодня поесть спокойно? Что случилось?
Леонтьев покосился на Спиридонова. Это Маховикову не понравилось, и он раздраженно сказал:
– Что ты мне тут конспирацию разводишь? Говори по делу или иди поешь!
Водитель вздохнул и снова вполголоса сказал:
– Миленького арестовали. Говорят, попытка изнасилования.
Маховиков треснул кулаком по столу.
– Леонтьев, – сказал он, тоже негромко, но голосом председателя можно было асфальт закатывать. – Мне эти твои подковырки… я тебе кто? Собутыльник? Тесть? Твое дело баранку крутить, куда тебе скажут, и говорить, когда разрешат. Я тебя учу, как машину водить?! Хоть раз тебе под руку говорил, когда ты в движке ковырялся?! И нечего ординарца при мне строить! Весь аппетит испортил.
Леонтьев стоял красный как рак.
– Чего стоишь? Иди ешь, говорю.
– Так это… Я ж говорю – Миленького арестовали. Я не шучу, Тамара Александровна только что звонила.
Иван Иванович не верил, Спиридонов видел это по его лицу – жесткому, непокорному.
– Этого не может быть, – сказал председатель. – Что известно?
– Да ничего не известно, – отстранился от стола Леонтьев. – Я ж не больше вашего знаю!
