Обнажив в мимолетной легкой улыбочке передние зубы, что всякий раз заставляло Фрей вспомнить какой-либо мультик, Пибоди разложила свои банкноты в окошке.
— Ну и смех, разве не забавно, что я всегда первая плачу за комнату, я никогда об этом не забываю! Никто бы в это не поверил!
И пока Фрей выдвигала свои ящики и выписывала квитанцию, Пибоди начала быстренько, почти не переводя дыхания, описывать, как все было, как произошло и какие чувства она испытывала в тот раз, когда выиграла в лотерею большие деньги, и не могла поверить, неужто это все вправду, и звонила на радио, и все снова и снова — раз за разом — задавала вопросы, и плакала от счастья…
— О, Кэтрин, я не верила, покуда не получила подтверждение выигрыша и не держала деньги в руках! Но тогда, разумеется, папа уже давным-давно умер, а все остальные — тоже.
Ее глаза, что всегда были на мокром месте и столь легко поддавались плачу, снова наполнились слезами, и Фрей сказала:
— Прекрасно! Я знаю! Вот твоя квитанция!
— Ты сердишься на меня? — спросила Пибоди, пытаясь заглянуть в окошко стеклянной клетки.
— Нет, нет! Это все — замечательно! Просто фантастично!
— Да, фантастично! — поразмыслив, согласилась с ней Пибоди. — Кэтрин! Что ты хотела сказать вчера, когда мы беседовали? Разве я что-то произнесла и тебе не… Я имею в виду: что такого я сказала? Я часами не спала из-за этого, просто часами!
— Не знаю, — ответила Фрей. — Ничего такого ты не говорила.
— Ты уверена?
— Ну просто ничегошеньки!
— В самом деле? Не будь так уверена. Пибоди, облокотившись о стойку, думала о том,
что называется выбором, игрой случая. Через некоторое время она пришла к выводу, что лучше всего было обуявшее ее чувство торжества справедливости. Да будут первыми — последние! Вот так оно и бывает, разве нет?
Она, обретя вновь свой жалобный детский голосок, когда Фрей не ответила ей, повторила:
— Разве нет? Разве это не так? Да будут первыми — последние?!
— Милая Эвелин, — сказала Фрей, — в жизни бывает и так и этак, но сейчас мне необходимо сделать этот расчет…
Пибоди смолкла, но в конце концов, не удержавшись, сказала:
— Кэтрин! У тебя нездоровый вид. Тебе надо обследоваться. Это абсолютно нормально в твоем возрасте, тебе бы следовало побольше думать о себе самой. Уже многие заметили, что ты плоха, и я часто беспокоюсь о тебе!
— В самом деле? Беспокоишься обо мне? Просыпаешься по ночам, лежишь и думаешь: «Бедный мой дружок, Кэтрин, если б я только могла помочь ей, защитить ее?!»
Побагровев, Пибоди сказала:
— Брось свою иронию, я и так защищаю тебя чаще, чем ты думаешь! Я всегда лояльна и говорю, что ты — о'кей, а это всего лишь нервы, говорю я, я защищаю тебя от них всех!
Маленькое мышиное личико было приплюснуто к стеклу окошка, и некоторое время спустя детский голосок продолжил свою речь:
— Это — истинная правда, я хочу, чтобы ты, наконец, узнала правду, ты имеешь право знать ее!
— Что они говорили? — прошептала Кэтрин Фрэй, — что они говорили? И кто это сказал?
— А вот об этом я говорить не вправе! Я не могу выдавать их, ты должна это понять. Я только думаю, что ты должна узнать истину.
— Не вправе!.. — воскликнула мисс Фрей и поднялась. — Истина! А кто, черт возьми, дал тебе право говорить об этом?!
Пибоди, зажав рот руками, кинулась в вестибюль. Приблизившись к колонне, она в испуге, путаясь в направлении, помчалась дальше к лестнице. Слезы снова хлынули у нее из глаз, а прекрасный день померк с самого начала.
На своей кровати, наедине со своими любимыми фотографиями, она попыталась простить и понять… Ей было очень жаль Кэтрин Фрей. Недоверие — яд, заставляющий сердце человека сжиматься и терять связь с жизнью тех, кто обитает на земле.
В понедельник снова написал Абраша. Он был педантом, и каждое письмо отсылалось в один из первых трех дней месяца, в зависимости от того, какой день принес ему свободное время в делах. Каждое письмо сопровождалось рисунком, сделанным ручонкой самого одаренного из ее внуков или внучек. Миссис Рубинстайн сомневалась в их одаренности, во всяком случае, с точки зрения артистизма. Она не хранила эти рисунки, и даже письма сына. Они все походили одно на другое. Либанонна брала уроки музыки. Дела вышли из кризиса, и Абраша полон надежд на то или другое, погода стояла такая или этакая; они в ожидании визита, конференции, праздника… Или же у них уже состоялся визит, конференция, праздник… С наитеплейшим приветом от преданного тебе… И неизменно отосланное в один из первых дней месяца письмо…
Но миссис Рубинстайн знала, что ее собственные письма были точь-в-точь такими же, почти до противного точь-в-точь такими же. Однажды, когда слабый тайфунчик держал весь Сент-Питерсберг по домам, миссис Рубинстайн охватило страстное желание написать письмо сыну. И она принялась писать… «Любимый Абраша, мой ужасный сынок, мы очень похожи друг на друга, хотя интеллигентность в широком смысле этого слова не распространилась на тебя и не пустила в тебе свои корни. Во всяком случае, ты, после долгой и напряженной, преисполненной наблюдениями совместной жизни со своей матерью, вероятно, узнал, что я ненавижу банальные новости паче умалчивания, а полусердечные безликие комментарии — куда больше жестоких истин… Тебе никогда не приходило в голову, что эти уроки музыки, эти запланированные деловые конференции и эти экскурсии и обеды с влиятельными персонами, как ты даешь понять, для меня, твоей матери Ребекки Рубинстайн, все равно что пыль на ветру? Предоставь мне доказательство того, что мой внук или внучка — гений, а не кудрявое дитя, что истязает гостей своими не представляющими никакого интереса артистическими успехами. Напиши ясно и отчетливо и подкрепи цифрами, какую работу ты провел, расскажи абсолютно откровенно о том, кого тебе удалось обмануть, и о том, кто обманул тебя, не надо мне никаких намеков, схожих с бесцветными воскресными историями! Влиятельные персоны… могу себе представить! Кто, какие именно? Почему ты с ними встречаешься? Неужели у тебя нет никакой фантазии, а если она у тебя и есть, почему ты ее растрачиваешь попусту? Почему никогда не упоминаешь о жене, выбранной мной для тебя? Есть ли кто-нибудь на свете, кто может так понять, так оценить тебя, как я, твоя мать? Тебе неприятно это слышать, но никто на всем земном шаре не может чувствовать сполна и знать все нюансы жизни, которой ты живешь, твои упущения и твои успехи, как я. Тебе трудно простить? Если я создала тебе чрезмерно реальные возможности в жизни, тебе не простить мне того урожая, который ты пожинаешь с посеянного мной… А вообще-то, тебе хоть повезло? Тебе улыбнулась удача? Я ведь ничего не знаю. Ты называешь имена, имена ничего не значащих родичей. Чем дальше удаляются они от первоисточника, тем более блеклыми становятся. Зачем ты рассказываешь мне, как они утрачивают краски, как становятся все более и более бесцветными. Не напоминай мне о фатальном, об этом вечном недостатке жизнеспособности, молчание — куда лучше! Выбирай новые слова, выказывая заботу о моем здоровье, и сократи количество определений до формата, который доступен тебе… Мой любимый сынок, тоска — редкостный дар, мы не благословлены этой болью.
Абраша, подумай о том, что это я обустроила вашу жизнь, сознавая то, что я — одна-единственная, знавшая, куда ее направить? Почему же мне не дано знать, как вы развиваетесь, как движетесь дальше? А вы, вообще-то, движетесь?..
Шалом! Никогда не пиши только потому, что настал день писать письмо!
Твоя любимая мать Ребекка Рубинстайн».
Внимательно прочитав письмо, расставив кое-где запятые, она одобрительно кивнула самой себе и разорвала письмо на такие мельчайшие клочки, какие только возможно.
Элизабет Моррис не вернулась снова на корабль, однако по вечерам она наблюдала за освещенной оснасткой «Баунти» в окно своей комнаты. Новые впечатления, развлекательные игры забавляли и успокаивали ее. Надо заменить беседы письменным словом. В разгар тишины и молчания надо заменять сообщения записью на листке.
Передача такого высказывания уже сама по себе содержит своего рода уважение, подобное поклону японца, подчеркивающее, что к очертанным кругам других людей ты приближаешься со всем вниманием. Слово человека может быть пугающе назойливым, абсолютно не взвешенным, необдуманным, требующим немедленного ответа. Должна же быть, ведь должна же иметься возможность для раздумья. Время — востребованное для написания, немое сообщение, помогает обосновать то, что ты пишешь.
Почти все, что мы говорим друг другу, отмечено торопливостью и бездумием — привычкой, робостью и потребностью производить впечатление. Сколько ненужной банальности, преувеличения и повторов, какое множество недостойного недопонимания…
