Однако произошло нечто еще более страшное. Именно в тот день, когда девушка узнала, что ее просьба о разрешении выехать за границу удовлетворена и что до окончательного отъезда остается только выполнить некоторые формальности и, разумеется, побывать в своем родном городе, чтобы попрощаться с родителями, да-да, именно в тот день, когда Елена, возвращаясь домой, решила сообщить старушке о своем решении, она застала ее в библиотеке, на полу, с распоротой подушкой, из которой ножом для разрезания бумаги она извлекала перо за пером, рассматривала их и откладывала в сторону...
— Когда-то я сказала в эту подушку что-то очень важное, а сейчас здесь ничего такого нет... — на миг она подняла заплаканные глаза и тут же вернулась к поискам.
Оказавшиеся на свободе, белые перышки опускались ей на голову. Парили по всей комнате. Там и сям. Там и сям...
Кратковременное улучшение стало лишь предвестником начала конца. С сентября по ноябрь чай они пили в основном молча, без прежних долгих разговоров, прислушиваясь к потрескиванию глазури на кобальтовом сервизе, украшенном золотыми созвездиями. В общей тишине старушка и девушка склонялись то к чашкам с блюдцами, то к молочнику со сливками, то к сахарнице, следя за ударами пульса фарфора.
— Не кажется ли вам, что удары в моей чашке... раздаются гораздо реже? — озабоченно сравнивала Наталия, говорила она теперь совсем мало, самое большее пару фраз, и только после того, как их хорошо обдумает и убедится, что слов ей хватает и она сможет достойно выразить то, что собиралась сказать.
— Этого не может быть, эмаль созревает одновременно, вот, послушайте сами... — разуверяла ее Елена, несмотря на то что и сама замечала разницу, как бы ни старалась всякий раз по-другому расставить на столе предметы для чаепития.
— Правда? — прояснялось тогда лицо старой дамы. — Ах, майсенская работа... Тысячу девятьсот десятый год... Но это все ерунда по сравнению с тем, как живо он потрескивал тогда... Когда фарфор был молодым.
— Ведь это вы просто меня утешаете, — добавляла она после некоторых размышлений. — Настолько-то я еще слышу... Еле-еле бьется... Обещайте мне, прошу вас, одно — вы не позволите мне умереть здесь в одиночестве...
— Я всегда буду с вами, — сказала компаньонка, хотя срок окончательного оформления документов в посольстве другой страны неумолимо истекал, и это было чревато опасностью, что всю процедуру, связанную с отъездом, придется начинать сначала.
В понедельник вечером, 20 ноября, вернувшись из Национальной библиотеки, Елена застала хозяйку за торопливыми сборами багажа, достойного трансатлантического плаванья. Туалеты для дневных и вечерних выходов, теплые вещи, обувь, ночные рубашки, чепцы для сна, носовые платки, щетки для волос и щеточки для бровей, маникюрный набор, флаконы с ароматическими водами, альбомы с фотографиями, яблоки на тот случай, если они почувствуют жажду...
Не успела Елена снять мокрую шляпку колоколом, как Наталия Димитриевич проговорила умоляющим тоном:
— Пора в дорогу... Помогите мне, чтобы я не опоздала, пока я еще хоть на что-то гожусь... Еще несколько дней, потом я не стану вас задерживать... Только пока я не устроюсь там... А потом идите... Идите своей дорогой...
Приведя все в порядок так, словно они навсегда собираются покинуть дом, проверив, повернут ли ключ в замке на два оборота, закрыта ли на цепочку дверь, плотно ли закручены водопроводные краны и везде ли опущены жалюзи, Елена допила чай и, почувствовав вдруг странный жар, расстегнула две верхние пуговицы своего льняного дорожного платья. Всего несколько мгновений отделяло их от полночи, по-прежнему шел дождь. Две женщины, одна молодая, другая весьма почтенного возраста, взялись за одинаковые раскрытые книги. Первая была судорожно напряжена, под ложечкой она чувствовала тошноту, ладони ее стали влажными. Вторая, не мигая, горящими глазами смотрела сквозь сильно увеличивающие стекла очков. Вскоре по комнате разнесся шелест расступающихся перед ними страниц...
В котором говорится
о роскошном саде,
а немного дальше
и о французском парке,
о перголе,
увитой поздними розами,
о светло-темной вилле
и надписи на фронтоне,
о заметке в «Политике»,
о слишком большой тени,
о том, что находилось
в застекленном павильоне,
о разговоре с человеком,
который,
ни с чем не считаясь, нажимал и нажимал
кнопку звонка,
и о вопросе:
какой толк от рецептов,
если нельзя чего-нибудь
добавить по собственному вкусу?
Вокруг, повсюду, куда достигал взгляд, простирался роскошный сад изумительной красоты. Дорога вначале вилась мимо рядов лиственниц, которые затем сменились красными дубами, а потом настоящим фейерверком, в совершеннейшей гармонии чередовавшихся групп самых разных растений и разнообразнейших их форм, умело связанных друг с другом зарослями высоких и низкорослых кустов. С каждым новым шагом, под новым углом зрения глаз радовали все новые и новые картины. Здесь были и древние лишайники, и невозмутимые мхи, и твердокорые омелы, и трепещущий папоротник у подножий, и молодая поросль, и мощные стволы, и закругленные, пирамидальные, ветвистые, конусообразные, жалобно свисающие и похожие на букеты кроны. То тут, то там высились отдельно стоящие деревья. Березы и елки группировались в небольшие рощицы. Их разделяли ветвящиеся тропки, покрытые слежавшейся пылью...
То и дело попадались лужайки с буйной травой, среди которой на ровной поверхности торчали шляпки грибов, пастбища на мягких склонах, которые окружали низкие стены, сложенные «всухую» из плоских камней и обросшие буйной дикой ежевикой и ползучим плющом. А то вдруг, совсем неожиданно, встречались крутые обрывы и мелкие растения, прижавшиеся к обнаженным побелевшим нагромождениям камней, напоминавших альпинарий. Все это на первый взгляд казалось беспорядочно разбросанным, однако тень здесь никогда не мешала солнечной стороне, и каждой травинке хватало света и прохлады...
Любое растение подчеркивалось продуманной и одновременно кипящей палитрой красок. Все оттенки красного, пурпурного, желтого, голубоватого, зеленого цвета, подчеркнутые фактурой — блестящей гладкостью, мучнистой шероховатостью, столетней морщинистостью... Контрастные, в перспективе еще более яркие тона придавали окрестностям дополнительную глубину. Все здесь было посажено с таким расчетом, чтобы всегда, в любое время года пейзаж не выглядел монотонным, чтобы как только одно растение где-то отцветало, на другом тут же распускались цветы, чтобы игольчатые вечнозеленые сосны не мешали пламенеюще-яркой листве буков, а свежесть елей и кедров могла проявиться во всей красе тогда, когда начнет терять листья роща кленов и вязов...
Все это наблюдал сейчас Адам Лозанич, шагавший по самой широкой дорожке, петлявшей столь причудливо, что он не понимал, куда движется. По-видимому, сад этот еще и благоухал не менее роскошно, чем выглядел. Но юноша проснулся во вторник утром со всеми признаками сильнейшей простуды, так что, открыв окно, он почти не почувствовал резкого запаха столичного смога, а от высокой температуры его всего так ломало, что все окружающее вызывало у него сильнейшее раздражение. Корректорская и редакторская работа требовала огромной концентрации, а ему едва удавалось сосредоточиться на самых обычных, повседневных делах: так, он порезался во время бритья, два раза неправильно застегнул пуговицы фланелевой рубашки, потратил четверть часа на борьбу с мертвыми узлами шнурков на кроссовках и с трудом всунул в них ноги, уронил последний кусок ржаного хлеба, конечно же вниз той стороной, которая была намазана абрикосовым джемом. Решил, что когда устанет и надумает сделать перерыв, сходит перекусить в ближайшую молочную столовую. По-прежнему шел дождь. В это утро Адам был в таком состоянии, что, переходя улицу, легко мог стать жертвой автомобиля.
— Вот уж точно, вторник — день пропащий, пустой и никудышный! — сказал он вслух, прикидывая, как распределить объем переплетенной в сафьян книги по всему свободному времени, которое имелось в его распоряжении, но, как бы он ни пытался составить план работы, ему почему-то не удавалось поделить число страниц на приблизительно равные части, так что в конце концов он от этого отказался, решив, что будет каждый день делать столько, сколько сможет, и уж как-нибудь да успеет до понедельника, и, может, даже продавец сувениров не будет ему слишком мешать.
Итак, юноша медленно продвигался вперед, в сущности не замечая разнообразия запахов, шмыгая носом, время от времени останавливаясь, чтобы высморкаться в клетчатый платок и рассмотреть детали, возможно, важные для предстоящего дела, о котором ему почти ничего не было известно. Все же общее впечатление понемногу поднимало его настроение, положение, с которым он столкнулся, оказалось вполне приемлемым, да нет, даже почти безукоризненным, не было ни опечаток, ни неподходящих по стилю слов, фразы Анастаса С. Браницы связывались друг с другом естественно, знаки препинания стояли на своих местах, вот только не было в книге пока ничего, кроме описания сада. Ничего и ничего, кроме новых и новых растений, — ничего больше не появлялось, от событий — никаких следов, никаких предзнаменований, если не принимать во внимание медленного движения дневного светила, полета какой-нибудь далекой птицы, словно заплутавшей под голубевшим небесным сводом, падения сосновой шишки или легкого облачка пыли, поднимавшейся под ногами Адама. Так одна страница сменяла другую, и возможно, время текло здесь быстрее, чем задыхающееся утро на улице Милована Милутиновича, ведь время чтения сильно сконцентрировано, и час здесь отличается от часа там, иногда даже в десятки раз, и пролетает так быстро, что и моргнуть не успеешь.
