И правда, это объясняло все, ибо Гортензия представляла собой дар любви, который Груашан преподнес своей супруге. Мадам Груашан была округлая, сдобная, с пышной, затейливо уложенной шевелюрой шоколадного цвета и во многом напоминала бесчисленные эклеры, буше и корзиночки, ежедневно и превосходно изготавливаемые ее мужем; она была пухлая, как булочка с маком, и неспешная, как выпекание безе. Ее природная медлительность осложнялась полной неспособностью к арифметике, а также запросами девяти неугомонных маленьких Груашанов, которых регулярно производила супружеская духовка столь же вдохновенно и успешно, как фирменные трубочки с кремом. В конце концов Груашан понял, с какими непреодолимыми трудностями сталкивается его жена в торговле, и сделал ей подарок — Гортензию. Два раза в день, в восемь утра и в шесть вечера, Гортензия помогала продавать хлеб и пирожные, а кроме того, она приходила в самое горячее время — в воскресенье, после мессы. Надо сказать, булочная Груашана располагалась не напротив главного входа в церковь Святой Гудулы, — это было бы банально и грубо, — а гораздо более предусмотрительно: напротив неприметной маленькой двери с другой стороны, что позволяло богомолкам совершать упоительные, волнующие набеги на сласти, не опасаясь насмешливых взглядов непосвященных, — здесь они были в своем кругу.
Мадам Груашан бесконечно гордилась Гортензией: во-первых, это был дар и залог любви (хоть и несколько иного рода, чем девять маленьких Груашанов или бесчисленные пирожные и кремы, которые ей приходилось дегустировать, ибо Груашан не пускал в продажу ни одной партии, не узнав ее мнения); вдобавок нежная и аппетитная Гортензия казалась ей каким-то особым, ожившим кондитерским изделием, честь создания которого принадлежит ее мужу. И наконец — это было дополнительное удовольствие, вроде лишней ложки взбитых сливок, вдвойне сладостное для никогда не учившейся мадам Груашан, — Гортензия училась на философском факультете. Это поразительное обстоятельство вызывало у мадам Груашан (внешне всегда невозмутимой и благодушной) восторг, смешанный с легким ужасом.
Когда опоздавшая Гортензия, толком не проснувшись и нервничая, на ощупь искала венские булочки в корзине для ржаного хлеба, хозяйка не упускала случая сообщить покупателям:
— Знаете, она учится на философском факультете!
Как правило, это производило сильное впечатление на покупательниц; на покупателей тоже, однако приходится с сожалением признать, что тут, за редким исключением, дело было отнюдь не в философии. Мадам Груашан заметила, что присутствие Гортензии вызывает необычный приток покупателей, но в своей невинности приписывала этот успех удачной идее мужа, а также естественному уважению, которое жители квартала испытывали к философии. Покупателей прибавилось, более того: некоторые отцы семейств вопреки своим привычкам стали самолично приходить за хлебом, частично избавляя своих супруг от хлопот по хозяйству. Вдобавок, что весьма любопытно, при Гортензии стали быстрее расходиться определенные сорта хлеба и пирожных, особенно те, которые надо было доставать с нижних полок, для чего ей приходилось опускаться на колени или же нагибаться, либо стоя лицом к клиенту, подходившему поближе, чтобы указать нужный сорт, либо повернувшись к нему спиной и являя собой не менее соблазнительное зрелище, чем сами пирожные.
Лишь в одном Гортензия не оправдала надежд Груашана: в способностях к арифметике. Вопреки наивным ожиданиям своих нанимателей она умела считать не лучше, чем мадам Груашан. Она просто была смелее. Не отличая одну монету от другой, не в состоянии отнять два шестьдесят от пяти или один девяносто пять от десяти, она вскоре смирилась с этим и стала полагаться на случай. Впрочем, это не имело сколько-нибудь серьезных финансовых последствий, так как покупательницы, и богомолки, и все прочие, сами исправляли ошибки, а покупатели были слишком взволнованы соседством грудей и других частей тела Гортензии, чтобы обращать внимание на сдачу, вследствие чего (и при содействии закона больших чисел) баланс более или менее сходился. Мадам Груашан была на седьмом небе.
Итак, в то утро, как и всегда по утрам, она ласково кивнула Гортензии и сообщила очереди (состоявшей из одних мужчин):
— А вот и она! Знаете, она учится на философском факультете!
Но, спросите вы, каким ветром Гортензию, студентку философского факультета, занесло в булочную Груашана? Быть может, испытывая недостаток в средствах, брошенная родными на произвол судьбы, решив всецело посвятить себя науке, она тратила на книги все средства, которые не скупясь, но по своим скромным возможностям предоставлял ей Груашан (прибавляя к ним вчерашние эклеры и корзиночки), а сама питалась исключительно хлебом и водой из фонтанов, портила глаза и губила молодость, постигая Платона или Шопенгауэра по дорогостоящим научным изданиям, купленным на последние гроши? И раз было сказано, что Гортензия — героиня нашего романа, не следует ли из этого, что роман на самом деле посвящен Судьбе Бедной Студентки в Современном Мире? Но почему тогда сверхлегкое платье, которое было на Гортензии в это ясное, теплое сентябрьское утро, было названо «дорогим», то есть стоящим много денег, а стало быть, недоступным для продавщицы булочной? И почему ее квартира названа «большой»? Чтобы читатель не пошел по ложному пути, нам придется сразу раскрыть эту тайну.
Родители Гортензии отнюдь не испытывали финансовых затруднений. Они принадлежали к верхушке чрезвычайно узкой и замкнутой касты Крупных Колбасников, и расходы на образование единственной дочери не требовали от них жертв. К тому же они были вовсе не против таких расходов; они обожали свою дочь и восхищались напряженной и возвышенной работой ее ума не меньше, чем мадам Груашан. Но дело вот в чем: Гортензию глубоко возмущали их бесконечные подарки, она находила их щедрость бестактной, их настойчивость — неуместной. Наконец, новое происшествие переполнило чашу ее терпения: в начале лета, лицемерно ссылаясь на неожиданную удачу в делах, отец издевательски подарил ей квартиру, ту самую, где она сейчас жила. Не то чтобы квартира была темной, неудобной или в плохом районе: она сама ее выбрала. Но были задеты ее принципы, а этого она стерпеть не могла. И тогда она решила зарабатывать на жизнь; она повесила в своем квартале объявление: «Студентка философского факультета согласна на любую работу», и в тот же день ее взяли к Груашанам. Ей платили раз в неделю, и вечером своего первого рабочего дня она в счет будущей получки купила платье, то самое, которое было на ней в это утро, в первый день действия романа.
Итак, у Гортензии все как будто складывалось хорошо: она готовилась писать диссертацию под авторитетным руководством профессора Орсэллса и работала в булочной Груашана. Но эту светлую картину, увы, омрачала одна тень: ее сердечные дела были не в том состоянии, какое подобало особе с ее дарованиями, мечтами и чаяниями. Очень рано ей пришлось с удивлением заметить, что ее внешний облик вызывает бурный интерес у представителей противоположного пола; с годами этот интерес не слабел, а, наоборот, усиливался (чему она по природной скромности не переставала удивляться), и она благосклонно вступала в любовные связи, которые не были ей неприятны, лишь совсем чуточку поколебавшись, помедлив и покапризничав, поскольку боялась причинить боль отказом. Но вскоре она столкнулась с непреодолимыми трудностями. Наличие сразу нескольких связей создавало дефицит времени, а иногда приводило к бурным сценам, которые ужасали ее, тем более что она не понимала смысла обращенных к ней упреков. Кроме того, не проводя четких различий между физической активностью в любовной связи и активностью, так сказать, речевой, она с похвальным упорством пыталась поделиться своими интеллектуальными, преимущественно философскими, проблемами с тем мыслящим индивидом, чья телесная оболочка находилась в ее постели, или же в чьей постели находилась она сама. После многочисленных неудачных попыток ей пришлось признать очевидное: все они засыпали, а потом смывались. Однажды, эксперимента ради, она решила изменить порядок операций, начав с обсуждения этики Спинозы, но и в этом случае результат показался ей неудовлетворительным: молодой человек, учившийся на том же факультете, так увлекся Спинозой, что забыл обо всем на свете, и в конце концов она заснула, нетронутая и обманувшаяся в своих ожиданиях.
Обо всем этом она рассказывала Иветте, которая была для нее не только врачом-гинекологом, но и наперсницей, и при случае разъясняла ей странности и причуды, с какими она порой сталкивалась в любовных приключениях. Гортензия, однако, нуждалась также и в советах менее анатомического свойства: насчет смысла жизни и того, как заставить любовников более чутко относиться к ее философической душе. Иветта охотно отвечала на вопросы, но ее сжатые афоризмы, сводившиеся к аксиоме из двух частей: а) все мужчины свиньи; б) все женщины шлюхи, — хотя и расширяли кругозор Гортензии, все же не могли служить прямым руководством к действию. Этим летом смутная неудовлетворенность Гортензии постепенно обретала все более четкие контуры, превращаясь в желание, которое можно было бы определить так: встретить Мужчину, который соединял бы в себе все достоинства ее лучших партнеров и при этом с готовностью выслушивал бесконечный поток философских рассуждений и комментариев. Но он не появлялся, и у Гортензии уже возникали подозрения: либо она родилась под несчастливой звездой и отмечена проклятием, либо у нее есть какой-то скрытый, ужасающий физический недостаток. Разглядывая себя в зеркало, она не находила в своей наружности ничего отталкивающего, а интерес мужчин к ней не уменьшался. Более того, сегодня утром он казался особенно живым и острым. Наверно, все дело в качестве воздуха.
