– А чего бы вам хотелось?
– Стакан воды. Благодарю. Прекрасно. Ну а чуть позже, может быть, рюмку спиртного, если госпожа доктор позволит.
– А этот страшный надлом в жизни, как вы его пережили?
– Поначалу, в общем, легко. Некоторое время я был весьма спокойным. Разъезжал повсюду, играл на фортепьяно, писал письма, знакомился с новыми городами. Даже дамы казались мне новыми, хотя постепенно я стал обращать внимание на некоторую схожесть и повторяемость ранее увиденного. Я начинал проводить сравнения и делать прогнозы – на основе цвета волос, одежды и походки делал заключение об определенных пристрастиях, о восприимчивости определенных взглядов, определенных комплиментов и определенной музыки. Я отмечал, какие на них украшения, часы и обувь. Существовали шопеновский тип, моцартовский тип и шубертовский тип. Я никогда не играл Шумана. В этом я виновен перед ним. Я продолжал работать над своим репертуаром. В послеобеденное время выступал с собственным попурри классической музыки, но меня привлекали и вечерние выступления, которые оплачивались значительно лучше, к тому же по вечерам собиралось несравненно больше особ женского пола. Я открыл для себя Гершвина, Кола Портера и многих других композиторов. Пульсирующая музыка. Как сердцебиение. Острые ритмы. Например, мелодия «Ночь и день». Дум-ди-дум-ди-ди-дум-дум-дум. Ночь и день… Как бы сигналы из глубин тела. Постукивание сердца сливается со звуками настройщика рояля, которые я ненавидел в детстве. Причем настройщик, когда ему предлагали чашечку кофе, произносил неизменное «с удовольствием», добавляя при этом «только не очень крепкий, иначе мое сердце будет колотиться как овечий хвост». В мелодии «Ночь и день» оно непрестанно дрожит, как крохотный часовой механизм, – дум-ди-дум. Композиция представляет собой исключительно постукивание, имитирующее мольбу и почти лишенное мелодии, но потом вдруг это постукивание сбивается с привычного ритма, и тогда маленькое сердечко начинает стучать в такт день и ночь, ночь и день – ночь и день – вы вечно вместе, вам быть всегда под солнцем и луной. У меня у самого забилось сердце, когда впервые сыграл эту мелодию, такой потрясающей и великой она мне показалась. Это было музыкальное обрамление выражения «мое сердце распахнулось широко». Или «Сквозь ночь» – опять эта игра с постукиванием, а затем полет в ночи, «Ночной полет» – так назывались духи Хризантемы. Мелодия погружается в темноту, глухо, без малейшего всплеска, только в конце едва уловимое отклонение.
– Значит, вы стали пианистом в гостиничных барах.
– О да. Высшее сочетание искусства и услужения, которое только можно себе представить. Я стал мастером неброского музыкального парфюма, который обладал ненавязчивым, но вместе с тем неотразимым букетом. Я усвоил многое: нежно искрящиеся каскады звуков, бесконечные ряды гирлянд, под которыми почти полностью растворяется музыкальная фактура исполняемого произведения. Каждый пианист, играющий в баре, обладает сугубо индивидуальным звучанием, вследствие чего все исполняемое им звучит одинаково, – и это комплимент. О таких музыкантах говорят, что у них есть чувство стиля. Мне доводилось встречать знатоков своего дела, которые разъяснили мне все это, примерному ученику, выросшему на произведениях Баха и доведенному до состояния метронома, идеально точного, но бездушного. Сейчас-то мне известно, что слух посетителей баров ласкает лишь дюжина неустаревающих шлягеров и народных песен.
– Я не ослышалась, вы сказали «народных песен»?
– Как-то я познакомился со стариком венгром в шелковой рубахе и кашемировой вязаной кофте. Он долго пробыл на Лазурном берегу, сопровождал Дина Мартина. Мальчик, говорил он, обращаясь ко мне, в течение двух месяцев Дин, появляясь в бассейне, каждый раз надевал разные плавки. Он был настоящий сноб. Так вот, он посоветовал мне выучить по пять народных песен каждой страны на планете, чтобы исполнять их с неповторимым звуком и стать таким образом «звездой ночи». Я сделал все точно так, как он посоветовал. Разучил финские, южнокорейские и всякие самые разные песни и, когда в баре появлялись иностранные туристы, пробовал что-то там наигрывать. Тогда итальянцы, гренландцы, сербы, хорваты нередко со слезами на глазах, выйдя к роялю, начинали мне подпевать, а я тем временем вносил исправления в клавир, понижая третий и седьмой тон мажорной гаммы в блюзе.
– Неужели никто не критиковал ваш образ жизни? Что по этому поводу думали ваши родители?
– Мама умерла. А отец был очень болен и, знаете ли, вообще не выходил из дома. Я как-то позвонил ему по телефону и сообщил, что с блеском сдал экзамен и теперь уверенно выступаю на известных концертных площадках мира. Значит, чувствуешь себя уверенно, как дома, проговорил он. Я попросил Хризантему присылать мне из дальних стран почтовые открытки с марками. Отсылал их своему отцу с наилучшими пожеланиями. Все прошло с огромным успехом.
– А в вашей прежней жизни – неужели не было никаких друзей?
– Нет. Я не умею водить дружбу. С тех времен осталась только Каролина. Подруга из класса профессора Хёхштадта. Иногда мы перезваниваемся. У нее, как и у меня, никого нет. Она была очень талантлива, но совершенно равнодушна к сексу. Свой экзамен она сдала блестяще. Позже она мне призналась, что у нее была интимная связь с профессором. В итоге он взял ее в жены. Но до карьеры дело так и не дошло.
– Что она думает о вашей новой жизни?
– Считает, это все же лучше, чем то, что произошло с нею самой.
– Давайте вернемся в тот день, когда вы снова встретились с Хризантемой.
– Как вам будет угодно.
– Так что с нею приключилось?
– По сути, ничего чрезвычайного. Все тривиально. Но для меня это была катастрофа. Ведь пять лет – срок значительный. Она вышла замуж, родила двоих детей. У некоторых женщин все это происходит быстро. Я познакомился с нею в расцвете ее красоты. Уже вскоре после этого она превратилась с вульгарную опустившуюся матрону с отвисшей губой. Такого рода женщины обязательно подкладывают себе под жакет широкие плечики, а сверху набрасывают кошмарный, с пестрым узором шелковый платок. Именно такие женщины ходят в туфлях на невысоких каблуках, они скрепляют фиксатором свою прическу. Хризантемы, моей Хризантемы, в дыхание которой я вслушивался ночью, больше не было.
– Но вы же переспали. И в вашем изложении это было воплощение ночи любви.
– Которая основывалась на заблуждении.
– Вы в этом разбираетесь.
– В том-то и дело.
– Но влюбились-то вы в женщину. В реальную женщину, с которой обменивались интимными письмами. В женщину, которую вы обожали.
– Фрау Майнц, я меньше всего склонен вас обидеть. Но скажите, вы когда-нибудь спали с одним мужчиной, думая при этом о другом? Предположим, каком-нибудь артисте или официанте, который накануне вечером обслужил вас чуточку грубовато. Или просто о каком-нибудь безымянном безликом парне, который безо всякого объяснения укладывает вас… на стол?
– На подобные вопросы я не отвечаю.
– Видите ли, это уже факт. Подобно тому, как при мысли о своей первой даме я думал о горничной, в ту единственную несравненную ночь любви я желал только Хризантему, думал о том, как с ней познакомился, как происходило эмоциональное сближение, какая у нее шелковая кожа. Она была рядом, но лишь в моей голове. Если бы я включил свет, увидел бы эту смешную пародию на мою Хризантему в гостиничном номере, то покинул бы ее, не колеблясь ни минуты.
– Что было дальше?
– Прошло время.
– Все еще не кончилось.
– Я знаю.
– Стало быть?
– Она совершенно тронулась. Стала преследовать меня. В тот день я сбежал из гостиницы. Куда-нибудь, главное – прочь оттуда. Багаж мне выслали. Я взял такси и поехал на вокзал. Я даже не задумывался, куда направляюсь. Она попыталась меня разыскать. Ее агенту иногда удавалось разузнать, где я нахожусь. От одного вида ее почтовой бумаги у меня становилось гадко на душе. Все рухнуло. Прошло несколько месяцев, прежде чем она наконец-то наткнулась на меня в одной маленькой гостинице на юге Германии. Она затаилась в гостиничном баре в ожидании моего выступления. Она все еще представляла собой явление, привлекала внимание. У меня не было сил нажать хотя бы на одну клавишу. Уходи отсюда, тихо проговорил я. У нее был влюбленный взгляд покорной женщины, который я страшно ненавидел. Почему же? – спросила она. Почему, да почему. Все прошло, ничего не осталось, ответил я. И вдруг ощутил какую-то неловкость оттого, что мы обращаемся друг к другу на ты. Я вытащу тебя отсюда, проговорила она. Пойдем, Бога ради. Ступай прочь, ответил я. Помнишь, что ты мне сказал, в то самое первое утро, вымолвила она, и ее голос зазвучал невыносимо сладко, как тогда. Ты сказал, я никогда не смогу тебя забыть, потому что буду одержима болезненной страстью к тебе, буду тосковать по твоему присутствию. Вот видишь, проговорила она, именно это и произошло.
