Эрато, напротив, считала, что это она оказала поддержку колебавшимся жителям Кария, устроив подписание мирного договора с персами. Она помогла тогда этим людям выжить, призывая их к жизни и любви, когда все музы призывали их к героической гибели, став в ее глазах ничуть не лучше сирен.
В принципе, а что, собственно, они бы хотели от нее? Чтобы она кричала рядом с Каллиопой строчку из эстрадной песни «Пускай мы погибнем, но город спасем!»?.. Не ее вина, что жителям Кария не повезло, — в последнем отчаянном усилии их соотечественники сумели завоевать себе свободу победоносным окончанием войны. А потом, вместо того, чтобы, вернувшись со славою к разоренным очагам, приступить к «восстановлению народного хозяйства», — с общего согласия вся Греция объявила войну карийцам.
Все ее попытки внушить что-то позитивное этим людям оказались тщетными. Изгнав персов, греческое войско тут же направилось к Карию. Город был взят, а все мужчины, сохранившие свои жизни в войне с греками, — перебиты. Опустошив Карий, воины увели в рабство всех замужних жен, отговоривших мужей защищать родину. При этом им не было позволено снять длинные одежды и уборы замужних женщин — не только для того, чтобы с позором провести их один раз в триумфальном шествии. Победители пожелали, чтобы и в рабстве эти женщины платили за предательство своих мужей.
А несносная Клио, всегда покровительствовавшая архитекторам и строителям, вдохновила их применять изваяния этих женщин для общественных зданий вместо обычных колонн.
Кариатиды должны были нести свой позор, как тяжесть антаблемента, чтобы и потомки помнили о неминуемом наказании тех, кто предаст родину в час испытаний, поставив свои интересы выше интересов отечества. По задумке Клио кариатиды, сгибаясь под тяжесть этих «общих интересов», должны были символизировать смертельную опасность их шага, когда они изменили своему назначению, рискуя обрушить все здание.
Неслучайно об истинном значении этого элемента фасада, заменившего колонны и пилястры, вновь напомнил ее любимец, римский архитектор Ветрувий, когда многие стали забывать его истинный смысл. Не без ухищрений Эрато уже в Риме возникла версия, будто кариатиды — это девушки Кария, исполнявшие на праздниках в честь богини Артемиды религиозные танцы с корзинами на головах.
Эрато никогда не любила все эти нравоучительные и слишком прозрачные архитектурные нотации Клио, внушаемые ею зодчим разных времен. Ее почерк она узнавала сразу. То на фасадах домов вдруг появлялись отгонявшие гарпий маскароны в виде головы Медузы со змеями, то повсеместно возникала мода на изображение женщины с факелом в руках, распространявшаяся от домашних настольных ламп и торшеров — до грандиозных фигур на улицах городов. Люди наивно считали женщину со светильником аллегорией свободы, не подозревая, что это было наиболее архаичный и достоверный образ самой Клио, очередное появление которой означало для них вовсе не призрачную «свободу», а достаточно жесткие «уроки истории».
Эрато всегда казалось, что кариатиды полуразрушенного особняка смотря на нее с нескрываемой ненавистью. Хотя кто их просил — следовать ее совету? Можно подумать, они бы не поступили в точности так же и без ее совета. Она им всего лишь сказала то, что они хотели от нее услышать. И разве не в этом было ее предназначение?..
Но этим утром она обратила внимание, что во взгляде пустых каменных глаз уцелевшей кариатиды прибавилась издевательская насмешка, смысл которой Эрато уже успела вполне оценить в «уроках истории», начавшихся сразу с появлением в ее машине незваных пассажиров.
Хорошо, что на фасаде старого дома, где на третьем этаже жила горгона Сфейно, не было никаких «архитектурных украшений».
Домофон не работал, дверь подъезда открылась с подозрительной легкостью, будто старый жилой дом ждал ее прихода. Эрато поднялась по широкой неосвещенной лестнице парадного. В окна лился мутный свет уличных фонарей, на подоконниках еще стояли кадки с засохшими цветами. Дом был почти расселен перед обычным «капремонтом», в ходе которого обычно случался пожар, а потом на месте старого красивого здания с собственной историей, милым двориком и неповторимой московской архитектурой, — возникала помпезная монолитная высотка. И если старые, стремительно ветшавшие вокруг «точечной застройки» дома все еще несли на себе стремление устроить жизнь, то новостройки всем своим видом показывали, что они возникли с одним намерением — уничтожить чужую жизнь, разрушить ее сложившиеся традиции, начать все «с чистого листа», не замечая тех, кто здесь жил раньше.
В одной из таких новостроек посреди старой Москвы купила квартиру в кредит и сама Эрато, ежедневно стараясь не замечать жильцов из окружавших домов старой застройки, будто они давно умерли…
На большинстве дверей, мимо которых она поднималась на третий этаж, были налеплены бумажки с печатями. Некоторые двери были заколочены старыми досками — крест-накрест, хотя ей казалось, что кто-то внимательно наблюдает за ней в дверные глазки. Дом умирал, но еще был наполнен воспоминаниями об уходившей из него жизни.
Только из цокольного этажа слышались чьи-то голоса, музыка, скрип дверей и детский плач. Не приходилось сомневаться, что, как и повсюду в таких домах, здесь уже тоже возникло нелегальное общежитие для мигрантов.
Наверху послышался бой часов, напоминавший церковную звонницу. Часы зазвонили невпопад, было всего лишь без четверти девять, поэтому Эрато с облегчением поняла, что Сфейно еще живет в этом доме, где она побывала почти двадцать лет назад. Тогда ее поразило, как много часов может органично вписаться в интерьер жилой квартиры.
После вступления часиков, сыгравших какой-то кокетливый менуэт надтреснутым, чуть фальшивым голоском, начали бить кремлевские куранты, отмечая каждую ступеньку, по которой она поднималась. Эрато нарочно задержалась посреди лестничного марша, часы тут же послушно умолкли. Стоило ей двинуться дальше, как они боем стали отсчитывать каждый ее шаг.
В прошлый раз, когда она здесь побывала, в доме царило… оживление. Она в очередной раз поразилась сакральной глубине языка, в среде которого возникла эта небывалая мифическая суета, от которой и ей выпало несколько золотых песчинок, навсегда поменявших ее жизнь. Когда-то на каждой площадке стояли детские коляски, велосипеды и деревянные калошницы. Дом действительно был тогда очень живым, будто с любопытством следил за протекавшей в нем жизнью. В прошлый ее приход в доме постоянно отворялись двери, и она подумала, как важно, оказывается, чтобы дом постоянно раскрывал свои двери, будто двери были его легкими, которыми он дышал. Стоило только забить двери крест-накрест, наклеить на них бумажку с печатью — и дом начинал медленно умирать, хоть в нем еще теплилась уже чужая ему, временная жизнь.
Когда она побывала здесь впервые, она и не предполагала, как скоротечно время. Тогда ей казалось, что двадцать лет — это почти вечность. Часы и тогда встречали ее приход многоголосым боем, но тогда их голоса не звучали с такой обреченностью и тревогой в гулкой пустоте дома.
Высокую филенчатую дверь ей открыла крупная черноволосая женщина, возраст которой она могла бы с большим трудом определить и сейчас. Вначале ей на минуту показалось, что дверь открыла древняя старуха, но как только ее глаза начали наполняться негодованием, Эрато поняла, что она ничуть не изменилась с момента их последней встречи двадцать лет назад.
Понимая, что та захлопнет сейчас перед ней дверь навсегда, Эрато успела в отчаянии крикнуть: «Я сейчас видела Холодца! Он начал собирать души! За ним были посланы сыновья Подарги!» Дверь открылась, хотя женщина смотрела сквозь нее с такой же гримасой презрения, с какой Эрато каждое утро смотрела на жильцов умиравших рядом соседних домов.
Стоило ей войти в квартиру, как неумолчный бой часов тут же прекратился. В передней, прямо над старинными кабинетными часами по-прежнему висело живописное полотно Караваджо, изображавшее голову мертвой Медузы. Как и в прошлый раз, Эрато показалось, что глаза Медузы, приоткрывшей рот в невыносимой муке, внимательно за ней следят, а черные гадюки в ее волосах лишь делают вид, будто они всего лишь мифическая аллегория.
— Что ты хотела? — строго спросила ее Сфейно, все так же глядя сквозь нее.
…Ни в одном рекламном тексте о себе Эрато никогда бы не написала, что когда-то давно, почти двадцать лет назад, она ничем особенным не выделялась среди сотен тысяч юных провинциалок, штурмовавших столичные высоты. И лишь после того, как она однажды побывала в этой квартире, впервые встретившей ее боем многочисленных часов и черными гадюками, явственно шевелившимися на портрете в передней, она стала всем интересна, желанна и востребована.
