— Как? — сипло выдавил он. — Нет?
— Нашли! Завтра травим. Все хорошо. В любом случае.
Шестаков вдруг шумно вздохнул, мазнул ладонью от переносицы к затылку, поднялся и неровно пошел к машине, окруженной его людьми. Запнулся.
— Вы сказали: в любом случае. Если я правильно понял — двенадцатого сентября, с одиннадцати до семнадцати, не падают?
— Так. И за те же деньги. Но и в любом случае все будет хорошо.
Протиснулся меж пожарных машин — они приткнулись к дымящей мусорокамере. Старый нашелся в зале. Солдаты собирали оступившихся в бегстве крыс.
Стая паслась в мусоропроводе, когда Старый начал снизу дымить, в давке они сбрасывали друг дружку на узкой переправе, да еще, придурев от дыма, пометались на подвеске, выталкивая в щели старых и крысят. Я поворошил курганчик хвостатой падали. Крупнейшая — грамм на семьсот. Беременная самка.
Старого сопровождали Гриша из колбасного цеха — привез «на зуб» ветчины — и пьяный техник-смотритель.
— Дальнейшее продумал? Товарищи, павших грызунов собрать в мешок и нашей машиной везите в санэпидстанцию, пока не остыли, посмотреть на предмет членистоногих. Товарищ! — Старый остановил качавшегося техника-смотрителя в среднем положении. — А что ты делаешь, когда лампочка на подвеске перегорает?
— Подымаю туру. Вроде башни.
Старый воскликнул:
— Вот и нечего мудрить! Подымаем туру, разбираем — раз, два… Шесть секций напротив хода. На шесть метров они не прыгнут. Ход бетонируем. Уйти некуда, жрать нечего, воды нет. По краям подвески работаем острыми ядами трое суток. Заключаем для спокойствия антикоагулянтами. Под ноль! Ты чего улыбаешься, молодой человек?
— Жрать пошли.
Старый скомандовал завтрашний распорядок, мы живо шли через площадь, я думал про банк весенние картины, Старый рассуждал. Посветлевший Ларионов обрадованно семенил за нами, сколь мог, и отстал отдыхать.
— A-а… Не поспеваю я! Привык не торопиться. Мы все с Алексеем Иванычем. Он — не торопясь. Протез вот так, ступни левой лишен был.
Мы толкали ногами площадь, город подымал, показывал нас небу в каменной угловатой чашке, согретой закатом.
Руки мыть! Ткнулись в ванную — там ожидали три мордоворота с опечаленными лицами, и желтый свитер… какие ж натруженные руки…
— Здравствуйте, девочки, — поздоровался я.
Ближний мордоворот засадил Старому кулаком под бороду. Старый шлепнулся на зад, обхватил бороду руками, простонал и повалился на бок, подтягивал к брюху колени.
— Здорово вы ему! Кто у вас старший? Вы, наверное? Товарищ старший, можно я ему тоже разок врежу?
Два скота паскудно двинули на меня, третий стоял неудобно — спиной, а сам и саданул локтем в зубы, на развороте. Совсем неприметные, вонючая туалетная вода. Присел у стены, облизал посолоневшие губы, собаки паршивые, все вместе, по очереди, — еще раз! — сжимался кулаком, где ногти до крови впивались в ладонь — не разжать.
Скоты ошибочно обступили Старого.
— Тебе что-то в кафе не понравилось? А колбаса наша понравилась? Будем в расчете. — Улетучились, харкнув в старую бороду.
Час миновал, я снял с морды ледяной компресс и пригорюнился у зеркала. Губа не кровила, но напухла с надувной матрас.
— Ты похож на верблюда, — заметил Старый, он лежал пластом, часто разевая рот, не веря, что челюсть цела. — Я вижу, ты влюбился.
Клинский под окнами кричал вдоль строя, поскальзываясь в визг:
— Дышать надо в спину! Дышал?! Лучше молчи. Спать с ними! Есть рядом! Научу — запомнишь. Тошнит тебя? Я тебя служить послал, а не блевать под забор! Не моргай мне. Как прошли? Кто? А ты? Не видно из машины? Ты кого слушаешь? А ты? Отстал, не можешь быстро? За пенсией будешь бегом!
Уважаемые, у меня глотка слабая кричать. Завоете! Если увижу хоть одну небеременную тварь без пропуска! Убью!
Зашел. Развел руками.
— Быдло. Вина моя, что могу… Ублюдков ищут.
Участливо наклонился к Старому, тот, не отлипая от подушки, попросил:
— Мы вас особо поблагодарим, ежели поиск прекратят. Мы неясно запомнили внешность — не узнаем. И нет желания видеться еще. Возможно, и мы к ним не проявили достаточного уважения…
— Я понял. Да, неважно. Одно хотите: вокзал, московский поезд. Естественно. С нашим быдлом не споешь. Ему служить, а он за пивом уехал. Эх, черт! Останьтесь! Вы нам позарез — да вы знаете. Черт с Президентом, черт с «Золотым кольцом» — не это. Другое! Простите, свой пример: я всюду ездил, а сам коренной. Зачем ездил? — искал! Человек сам некруглый — края неровные, шестеренка. И я мотался, искал свой город — такой же неровный. Чтоб его края совпали с моими. Не нашел. Зато додумался: такого города нету. Если ты вовсе не опух, надо родной город сделать под свой угол. Вам видно: грязная свалка, мужичье копошится для параду, чтоб получить теплые лавки и ложку в рот. И это есть. Но чего ж вы другое не видите? Людям головы надо поднять! Вот! — можем грязь вычистить, отпраздновать можем! Стоит под ногами копнуть — вот тебе родная история! Вот тебе предков курганы — не на голом же месте! Видите, как много? А погорим из-за одной крысы — упадет на пол… Погорим — в кровь навек войдет: сиди в болоте. Так неприятно вышло. В обед Иван Трофимыч отставки попросил, вас от Баранова ко мне перекинули, а тут — разбойное нападение… Вопрос с деньгами? Мы решим с деньгами, поскребем. Ребят?
— Плюс десять процентов, — равнодушно заключил Старый.
Клинский по-сыновьи обнял его, меня — по-братски и умчался на завывшей машине. За дверями охрана подначивала беременных.
— Старый, для славы нашей артели крайне сгодится, если кого-то из нас прирежут на работе. Я уже знаю кого. Где фонарь?
Старый разлепил болящие глаза.
— Куда?
Константин раскладывал в автомобиле одеяло по сиденью.
— Езжай спать домой. К жене. Только организуй мне к пяти утра цистерну воды для дератизационных мероприятий. Можно технической.
Хотелось подышать, да с мясокомбината надуло вони — ветер лазил по деревьям, обламывая сушняк легкой ногой, обдувал битую губу — в ней билась кровь. На балконах выкрикивали петухи над остывающим автомобильным дыханием, похолодевшей травой, притягивающей листья. С лопающимся гудением улицы облапала электрическая паутина, потеснив ночь. Отец возил коляску, покачивал и пел — я улыбнулся ему. Он, нагнувшись над коляской, проговорил:
— Вот один идет из корпуса. Неопределенно. Сопровождаем.
Прошел улицу. Не входя, сначала пнул подъездную дверь — бегите, крысы! В квартиру звонил кратко.
Иван Трофимович всмотрелся, вздрогнул.
— A-а. Ничего — давайте сюда, мой кабинет. Жена отдыхает. Вера, не вставай, один товарищ. Что, я сам чаю не сделаю? Да ничего не делал, теперь на пенсии. Сидел, ждал.
— Что?
— Ну. Может, кто придет. — Он присел на зачехленный диван, не откинувшись, — за спиной возлежал выглаженный парадный костюм в тяжко блестящей наградной чешуе, пояснил: — На завтра. Немного отметим. Я вообще планировал скромно, без кинохроники. Чтоб из области не ехали. У нас один пристал: напишу портрет для музея! Там и так целая стена — фотографии, моя планшетка. Нет, если нету перехлеста, я не отвергаю, память в людях осталась добрая. Все на глазах. Отец — возчиком на стройке, ударно, фронтовик. Мать — грабарем, ударно. Стена в бараке — я помню, вся в грамотах. Я, шестнадцать лет — на мне колхоз, вот тут, «Озерский», как ехать к Крюковскому лесу. И поехало: город строим, озеро осушаем, комсомольская стройка на комплексе крупного рогатого скота. Тебе интересно будет, когда выбирали…
— Нет.
Мучительно помолчали. Иван Трофимович обронил под нос:
— A-а, теперь порыбачу. Озеро осушил, ездить далеко, так машина есть, на каникулы — внуки, было б здоровье! Пойду за чаем. Не будете?
— Как себя чувствуете?
Он глянул в лакированный пол, дважды что-то начинал, произнес только:
— Слабость…
— Я шел — в подвале свет горит. Каждую ночь зажигаете?
— В общем-то круглосуточно… Но, в общем, не лично я — домком решил. Для отпугивания. Есть дежурная квартира, а…
— Но ключи от подвала у вас.
— Кажется, ну, в общем, у меня.
— Пошли.
Я мигом нащупал выход по дырявящему насквозь мрак дверному глазку. Иван Трофимович остался сиднем сидеть. Я прождал минуты две и прошептал вдоль коридора:
— Мужик ты или кто?
Время «Ч» минус 12 суток
Снарядился он, как на рыбалку: плащ, высокие сапоги. Опирался на лыжную палку без пластмассового кольца. Ей небось крысенка и приколол. Палку я вырвал и кинул в траву.
— Иван Трофимович, это всего лишь самый распространенный отряд млекопитающих. У серой длина до двадцати четырех сантиметров. Хвост короче туловища. Пара резцов долотовидной, скошенной назад формы. На меня смотри! Большое число чешуек на хвосте. Толстые ноги. Голова без выраженной шеи. Неуклюжее тело. Довольно длинный язык. Буро-желтая, спина — темнее. Брюхо — желтовато-белое. Окрас брюха и спины разграничен. Волос крысы, ежели выдрать, — радужный: основание серое, черный вершок, посреди — желтое кольцо. Да что ты морду все опускаешь?! — Я пихнул его в плечо. — Я кому?
