– Морская вода вредна для волос.
– Пустяки! Потом вы прополощете их под душем. О, не отказывайтесь, пожалуйста, пойдемте прямо сейчас!
– Я сказала: нет. Как, по-вашему, я смогу представить, будто мы в Японии, если перед глазами у меня будет нормандское побережье?
– А мы пойдем на другую сторону, откуда виден только океан.
– Вы сошли с ума, Франсуаза. Как вы войдете в ледяную воду, на дворе ведь март?
– Я крепкая, мне холод нипочем. Ну идемте же! – взмолилась она и потянула девушку за руку.
– Нет! Я вам уже говорила, что некому выходить из дому.
– А я хочу.
– Можете выйти без меня.
«Уже не могу!» – подумала медсестра, силой увлекая Хэзел к двери. Та вырвалась и закричала сердито:
– Да какая муха вас укусила?
– Мне так хотелось побыть с вами наедине!
– Вы и здесь со мной наедине!
Совершенно убитая тем, что так рисковала попусту, молодая женщина велела подруге лечь и смиренно принялась ее массировать.
Двое охранников отвели ее в пурпурную комнату. Очень скоро туда пришел и Капитан:
– Не забывайтесь, мадемуазель. Вы чересчур осмелели.
– Можете меня наказать.
– Смотрите, я поймаю вас на слове.
– Вам же будет хуже, если придется меня убить, Хэзел сойдет с ума.
– Не обязательно убивать.
– Что вы имеете в виду?
– Призовите на помощь воображение. Следующей подобной выходки я не спущу.
Франсуаза Шавен провела ночь за чтением «Пармской обители». К ее несказанному удивлению, роман ей очень понравился. Она дочитала его к шести утра.
После обеда люди Лонкура отвели ее в комнату.
У девушки был несчастный вид.
– Не вам, а мне следовало бы дуться. Вчера вы обошлись со мной, как со служанкой, – сказала ей Франсуаза.
– Простите меня. Я знаю, со мной бывает нелегко. Понимаете, сегодня двадцать девятое марта. Через два дня мой день рождения, и я умираю от страха.
– Нет ничего страшного в том, что вам исполняется двадцать три года.
– Речь не об этом. Капитан себя не помнит от радости, что нам исполнится сто лет на двоих. У стариков бывает такая блажь, им вечно чудится символика в цифрах А я боюсь, что он захочет определенным образом отпраздновать эту дату, если вы понимаете, что я имею в виду.
Медсестра сочла благоразумным переменить тему разговора:
– Вы мне не поверите: я закончила «Пармскую обитель». Я читала всю ночь.
– И вам понравилось?
– Не то слово.
Последовали долгие расспросы: «А вам понравилось, как…», «А как вам нравится тот момент, когда…». Поскольку «Пармская обитель» – книга длинная, возник даже спор.
– Конечно же, Фабрицио и Клелия просто дураки. Сансеверина и граф Моска – вот кто настоящие герои романа, это всеми признано. Но сцена в тюрьме до того хороша, что юным олухам можно все простить, – высказалась Хэзел.
– Это когда Фабрицио смотрит на нее сквозь щелки своей камеры?
– Нет. Когда его вторично сажают в тюрьму и она приходит, чтобы отдать ему свою девственность.
– О чем это вы?
– Вы прочли книгу или нет?
– Я поняла, какую сцену вы имеете в виду, но ведь нигде не сказано, что между ними была близость.
– Черным по белому это не написано. Тем не менее, в этом нет никаких сомнений.
– Тогда как же вы объясните, что у меня не возникло такого впечатления, когда я читала это место?
– Вы, может быть, читали невнимательно?
– Мы ведь говорим о сцене, когда Клелия приходит в камеру к Фабрицио, чтобы не дать ему съесть отравленную пищу?
– Да. Вот что сказано в тексте: «…Фабрицио не миг бороться с движением чувств, почти безотчетным. Он не встретил никакого сопротивления». Оцените, с каким искусством написана эта последняя фраза.
– Вы знаете книгу наизусть?
– Прочитав ее шестьдесят четыре раза, немудрено. Особенно этот пассаж: на мой взгляд он представляет собой лучший во всей литературе пример письма между строк.
– А я нахожу, что только извращенный ум мог что-то прочесть между строк в этой сцене.
– У меня извращенный ум? – воскликнула девушка.
– Надо и впрямь быть испорченной, чтобы узреть с этой фразе намек на лишение невинности.
– Надо и впрямь быть ханжой, чтобы его не узреть.
– Ханжой – нет. Медсестрой – да. Так девиц не дефлорируют.
– А вы знаток в этих делах, Франсуаза? – усмехнулась Хэзел.
– Я просто разбираюсь в жизни.
– Мы говорим не о жизни, а о литературе.
– Вот именно. В тексте сказано: «движением чувств, почти безотчетным». Безотчетным движением девственности не лишают.
– Почему же?
– Во-первых, я не назвала бы это движением.
– Это литота.
– Лишить девушку невинности посредством литоты – по-моему, это чересчур.
– А по-моему, прелестно.
– Кроме того, если даже допустить, что вы правы, это движение никак не могло быть безотчетным.
– Почему нет?
– Он страдал по ней на протяжении не одной сотни страниц. После этого он уж никак не взял бы ее безотчетно!
– Это не надо понимать так, что все произошло случайно или что он ее не хотел. Это значит, что страсть охватила его и он не владел собой.
– Больше всего меня покоробило это «почти».
– А должно было бы скорее утешить: ведь «почти» смягчает то самое «безотчетное», которое вам так не нравится.
– Наоборот. Если речь идет о дефлорации, «почти» никуда не годится. В этом слове есть нечто бесстыдное, и это делает ваше истолкование неправдоподобным.
– Можно бесстыдно лишить невинности.
– Нет, когда речь идет о безумно влюбленном.
– Не ожидала, Франсуаза, что вы окажетесь такой романтичной, – сказала девушка с лукавой улыбкой. – Помнится, я слышала от вас более чем прагматичные рассуждения о сексе.
– Вот именно: как, по-вашему, он мог делать свое дело в камере, на уголке стола?
– Технически это возможно.
– Только не с девственницей-недотрогой!
– Не такая уж она, по-моему, недотрога. Если хотите знать мое мнение, она для того и пришла, что бы отдаться Фабрицио.
– Как-то не вяжется с характером этой кривляки. Но вернемся к технике: вы представляете себе женское исподнее того времени? При том, каким оно было, у мужчин ничего не вышло бы без содействия женщины. Неужели вы думаете, что Клелия, расставаясь с невинностью, сама этому способствовала?
– Девушки проявляют порой неожиданную смелость.
– Вы говорите по собственному опыту?
– Не будем менять тему. Фабрицио – пылкий юный итальянец, герой одного из величайших романов прошлого века. Он без ума от любви к Клелии, и после бесконечно долгого ожидания ему, наконец, выпадает счастье остаться с любимой наедине. Если он не воспользовался случаем, то он просто размазня!
– Я же не говорю, что он к ней вовсе не прикасался, я говорю, что делал он с ней не это.
– Да? А что же, интересно узнать?
– Слово «движение» в моем понимании скорее предполагает ласку.
– Что же он ласкал? Выражайтесь яснее.
– Ну, не знаю… Может быть, грудь.
– Немногим же он довольствуется, ваш красавчик. Надо быть совсем бесчувственным чурбаном, чтобы не захотеть большего.
– «Мой красавчик»? Вы так говорите, будто я автор. Я лишь комментирую написанное.
– Вздор. Великие книги потому и великие, что каждый читатель становится их автором. Вы прочитываете их так, как вам хочется. А хочется вам совсем немногого.
– Дело не в том, чего мне хочется. Если бы Стендаль хотел, чтобы Клелия потеряла невинность в таких обстоятельствам он сказал бы больше. Он не ограничился бы двумя туманными фразами.
– Непременно ограничился бы. В этом вся прелесть. А вам нужны подробности?
– Да.
– Это Стендаль, Франсуаза, а не Брэм Стокер. Читайте лучше про вампиров: гемоглобиновые сцены понравятся вам больше.
– Не говорите дурно о Брэме Стокере: я его обожаю.
– И я! Я люблю и груши, и гранаты. И я не требую от груш, чтобы они походили вкусом на гранаты. Груши я люблю за их утонченную сладость, а гранаты – за кровь, брызжущую на подбородок.
– Нечего сказать, сравнение отменное.
– Кстати, если вам нравятся вампиры, обязательно прочтите «Кармиллу» Шеридана Ле Фаню.
– Возвращаясь к «Пармской обители», не стоит ли признать, что мы обе правы? Если Стендаль удовольствовался в этом месте двумя фразами, возможно, он хотел двусмысленности. Или, быть может, сам не мог определиться.
– Допустим. Но почему для вас настолько важно, чтобы это было так?
– Сама не знаю. Мне кажется, что двое могут ощутить глубокую близость, не познав друг друга в библейском смысле этого слова.
– Тут наши мнения совпали.
После этого массаж продолжался в молчании.
Лонкур наведался к Франсуазе Шавень в пурпурную комнату минут через десять после того, как она туда вернулась.
