Кстати о возможностях. В Париже, в баре неподалеку от Бастилии, где некогда томился дурно знаменитый маркиз де Сад, отбывая наказание за чудовищное сексуальное преступление, к нам за столик в уголке зала подсаживается проститутка и, бойко перешучиваясь со мною по-французски на тему ритуального обрезания, с неменьшей бойкостью огуливает Биргитту под покровом свисающей со столика скатерти. И вот в разгар общего веселья (потому что моя рука тоже нырнула под столик и тоже нашла себе подходящее занятие) к нам подходит незнакомец и грубо выговаривает мне за то, что я будто бы заставляю свою молодую жену терпеть такие мерзости. Сердце бешено колотится у меня в груди; я вскакиваю с места, спеша объяснить, что мы вовсе не муж и жена, что мы студенты и то, чем мы занимаемся, ровным счетом никого не касается, однако, презрев мое безупречное французское произношение и изысканные синтаксические конструкции, которыми я пользуюсь, грубиян достает из внутреннего кармана молоток и угрожающе заносит его в воздух. «Salaud! — кричит он. — Espece de con!»[15] Схватив Биргитту за руку, я впервые в жизни пускаюсь наутек.
Мы не строим никаких планов на будущее, не обсуждаем того, чем займемся через месяц. Скорее уж каждый из нас думает: от добра добра не ищут. А если вам нужны детали, то означает это следующее: мне кажется, что я вернусь в Америку и предприму еще одну попытку получить образование, на сей раз — серьезную, а Биргитта полагает, что, когда я решу перебраться через океан, она накинет на плечи рюкзачок и поедет со мною. Ее родители уже поставлены в известность о том, что она подумывает поучиться годик в США, и, судя по всему, ничего не имеют против. Да и откажи они наотрез, Биргитта наверняка поступила бы по-своему.
Когда я мысленно репетирую заранее трудный разговор, от которого никуда не денешься, мне самому становится ясно, сколь вяло, неуверенно и почему-то жалобно звучат мои слова. Ни один из моих загодя заготовленных доводов не выглядит убедительным, тогда как каждый из ее неизбежных и легко предсказуемых контраргументов, напротив, бьет не в бровь, а в глаз, хотя, разумеется, весь диалог происходит у меня в мозгу, а значит, я сочиняю реплики за обе стороны.
— Я поеду в Стэнфорд. Мне нужно получить научную степень.
— Вот как?
— Меня одолевают кошмары. Со мной никогда еще не случалось ничего подобного. Я, можно сказать, просрал свою Фулбрайтовскую стипендию.
— Ну и что?
— Что же касается нас с тобой…
— Да, вот именно?
— Не думаю, что мы можем строить совместные планы на будущее. А как по-твоему? Я хочу сказать, мы уже никогда не сможем вернуться к банальному сексу вроде супружеского. У нас это не получится: слишком уж высоко мы задрали планку. Слишком далеко зашли, чтобы поворачивать обратно.
— Слишком далеко?
— Мне кажется, да. Нет, я в этом уверен.
— Однако, знаешь ли, это произошло не по моей инициативе.
— А я и не говорю, что по твоей.
— Значит, мы можем остановиться.
— Нет, уже не можем… Послушай, брось упрямиться! Ты сама это понимаешь.
— Но я во всем тебя слушаюсь. Я делаю все, чего хочется тебе.
— Пусть так, но все же впредь это невозможно. Или что, уж не хочешь ли ты сказать, что была всего лишь игрушкой в моих руках? Что оказалась еще одной Элизабет, которую я погубил?
Биргитта усмехается, ее кривые зубки поблескивают.
— А кто ж из нас оказался еще одной Элизабет? — язвительно вопрошает она. — Может, ты? Вот уж неправда, и ты сам это понимаешь! Сам ведь прекрасно знаешь, каков ты, вернее, каким уродился… ТЫ же сам говорил: я ходок, я блядун, во мне даже есть кое-что от насильника…
— Говорить-то я говорил, но, может быть, сгоряча. А может, и просто по глупости.
— Но о каком «сгоряча», о каком «по глупости» может идти речь, если ты таким уродился?
А в действительности возвращение на родину с целью продолжить образование отнюдь не требует от меня столь беспомощных и вместе с тем идиотских попыток прорубиться сквозь непролазную гущу влюбленной женской лести. Не происходит никакого состязания сторон на воображаемом суде над человеком, решившим избавиться от любовницы и заодно от фантастических удовольствий, которые жизнь с ней сулила, по меньшей мере, не происходит в реальности. Мы раздеваемся, готовясь отойти ко сну, в снятой на одну ночь комнате в каком-то городке в долине Сены, километрах в тридцати от Руана, того самого Руана, где я завтра планирую взглянуть на дом, в котором родился Флобер, и тут Биргитта принимается изливать мне дурацкие мечты, которые в свое время будило в ней, еще подростке, само название Калифорния: машины с откидным верхом, миллионеры, Джеймс Дин… И тут я перебиваю ее: «В Калифорнию-то я и поеду. Один. Я хочу сказать: без тебя».
Через пару минут она уже полностью одета и ее рюкзачок собран в дорогу. О господи, она еще отчаяннее, чем я думал! Интересно, сколько таких девиц на всем белом свете? Она готова на любую авантюру и вместе с тем столь же психически адекватна, как я. Здорова, умна, отважна, хладнокровна, адекватно — и феноменально — развратна! Именно такую я всегда и искал. Почему же я тогда от нее убегаю? Почему или во имя чего? Неужели ради легенд Артурова цикла и древнеисландских саг? Послушайте, если бы я сообразил вывернуть наизнанку карманы, чтобы избавиться от писем и фотографий Элизабет, если бы догадался вывернуть наизнанку воображение, чтобы избыть навязчивый образ отца Элизабет, если бы мне хватило ума полностью сосредоточиться на том, кто я на самом деле, каков я на самом деле и с кем…
«Не делай глупостей, — сказал я ей. — Да где ж ты найдешь ночлег глубокой ночью? Черт побери, Гитта, мне действительно нужно поехать в Калифорнию одному! Мне нужно продолжить учебу!»
В ответ — ни слез, ни гнева, ни хотя бы откровенного презрения. Впрочем, и ни капли восхищения мной, бесстыдно-неотразимым самцом. Уже в дверях она задумчиво произносит: «Почему же ты мне так нравился? Ты ведь такой ребенок!», и на этом прения сторон о моем характере заканчиваются; произнести нечто большее ей мешает собственное достоинство, хотя оно же не дает и промолчать. Не искусный повелитель возлюбленных и случайных наложниц, не преждевременно развивший свое дарование режиссер-постановщик эротических спектаклей с сатирическим уклоном, не едва оперившийся насильник, нет — всего-навсего «ребенок»! И вслед за этим Биргитта тихо, чрезвычайно тихо закрывает за собой дверь (вопреки собственной природе, заставляющей ее орать во весь голос, когда ее таскают за волосы, и требовать, чтобы таскали еще сильнее, потому что ее телу нравится, когда ему делают больно; вопреки самоуверенности и хладнокровию древнегреческой амазонки, позволяющим ей пускаться во все тяжкие и вместе с тем оставаться внутренне спокойной в любых переделках, в какие только может попасть путешествующая автостопом девушка; не говоря уж об абсолютной невозмутимости, с которой она делает все, что взбредет ей в голову, не говоря уж о стопроцентном иммунитете к каким бы то ни было сомнениям и угрызениям, восхищающем меня ничуть не меньше прочих ее достоинств, вопреки всему этому Биргитта благовоспитанна, вежлива и неизменно доброжелательна, она образцовое дитя компетентного стокгольмского врача и его благоверной). Она закрывает за собой дверь тихо-тихо, словно боится потревожить сон едва знакомых людей, сдавших нам на ночь эту комнату.
Вот с такой-то вот легкостью и расстаются юная Биргитта Сванстрём и столь же юный Дэвид Кипеш. Преодолеть собственную природу, однако, непросто, тем более что юный Кипеш толком еще не знает, в чем, собственно, его природа заключается. Ночью он то и дело просыпается в тревожных мыслях о том, как повести себя, если Биргитта еще до рассвета шмыгнет в комнату, а затем и в койку; он подумывает даже о том, не запереть ли дверь. Однако ни с рассветом, ни с наступлением полдня Биргитта так и не появляется; да он и сам уже не может найти ее нигде: ни в крошечном городишке, ни в Руане, среди его достопримечательностей, включая собор, и дом, в котором родился Флобер, и лобное место, на котором сожгли Жанну д’Арк; и он поневоле задумывается над тем, что таких, как она (не говоря уж об их совместных приключениях), ему, быть может, никогда больше не доведется изведать.
Элен Бэрд возникает на горизонте несколькими годами позже, когда я уже выхожу на финишную прямую, готовя заключительный рывок к вожделенной цели — первой докторской степени по сравнительному литературоведению, — и буквально упиваюсь собственной решимостью достигнуть ее во что бы то ни стало. Чуть ли не каждый из предшествующих этой финальной стадии семестров я чувствую себя на грани того, чтобы пустить все насмарку, раз и навсегда отказавшись от задуманного, настолько мне претит необходимость сдавать промежуточные экзамены; я чувствую себя слишком старым для того, чтобы сидеть за партой; мне скучно, мне противно, я все более смешон сам себе… Но сейчас, когда конец моих мучений уже близок, я пою собственным трудовым (учебным) усилиям осанну, я пою ее вслух; стоя под душем по окончании рабочего дня, я торжествующе внушаю себе: «Я это сделал!» или «Я сделал и это!», словно речь идет о покорении Эвереста, а не о подготовке к устным экзаменам. После года с Биргиттой я постепенно прихожу к пониманию того, что, если хочешь добиться долгосрочного положительного эффекта, необходимо подавить в себе человека, способного поддаваться искушениям самого низменного и оглупляющего свойства, искушениям, которые, как я осознал однажды темной ночью в окрестностях Руана, вступают в вопиющее противоречие с моими главными жизненными интересами. Потому что, сколь бы далеко ни успел я зайти с Биргиттой, мне уже тогда было совершенно ясно: это отнюдь не предел; вспомнить хотя бы о том, с каким волнением я не раз воображал ее с другим мужчиной (и с другими мужчинами), воображал, как ей платят за любовь и как она приносит заработанные деньги домой… Так что же, я и впрямь мог бы пойти на это? Мог бы и на самом деле стать ее сутенером? Впрочем, сколь бы незаурядны ни были бы мои способности в этой части, получение систематического образования едва ли способствует их надлежащему развитию… И вот мое сражение близится к победоносному окончанию, я искренне восхищен собственным умением добиваться намеченной — более чем достойной — цели, не теряя при этом головы, и, честно говоря, даже тронут своей невесть откуда взявшейся добродетельностью. Тут-то и появляется Элен и объясняет мне (весьма многословно и с более чем красочными сравнениями и примерами), какой я, вообще-то говоря, лох. Что я впоследствии и доказываю — хотя бы тем, что ухитряюсь на ней жениться.
