Потом до меня доносится какофония из-под двери напротив, я думаю — заговор, заговор, заговор, и начинаю стучать, звонить, орать, миловидная брюнетка в наушниках открывает дверь и, увидев меня, меняется в лице.
— Мне бы хотелось ночью поспать, хоть раз в жизни, — говорю я, — так что будьте любезны прекратить эту дикарскую музыку!
— Это Моцарт, идиот.
И захлопывает дверь у меня перед носом; поразительно, до чего она похожа на брюнетку в очках на том жутком обеде с безмозглыми телками, только без очков.
— Моцарта не слушают на полную громкость, как какой-нибудь старый шлягер NTM в красной заряженной «бэхе» субботним вечером на Елисейских Полях!
Тишина. Закрытая дверь.
— Тут вам не колония для несовершеннолетних!
Закрытая дверь. Первые такты Confutatis.
— Думаешь, нацепила наушники, так уже крутая?
Закрытая дверь, я начинаю выглядеть как идиот.
Мимо движется гарсон с тележкой, весьма прилично нагруженной, учитывая, который нынче час и на сколько мест номера на этом этаже. Вопросительно смотрю на него.
— Аравийцы из третьего гуляют.
— А, — говорю, умирая от зависти, — гнусные привычки других клиентов мне не интересны, зато сделайте для меня одну вещь, вышвырните вон обитателей этого номера.
— …?
— Они… э-э… дурно воспитаны.
— Но, господин Делано, в этом номере никто не живет.
— Как? Это разве не «Кристаль Розе»?
Я имею в виду бутылку на тележке, предназначенную для свингеров-аравийцев, это просто «Кристаль», причем дерьмового года, — я в восторге.
— Нет, господин Делано.
— И чем они это закусывают? Детское меню, что ли, котлетки с пюре?
— Гм-гм.
— Короче… э-э… вышвырните вон этих людей, и вопрос закрыт.
— За то, что… вы подозреваете, будто они заказали детское меню?
— Да не аравийцев, вот этих! Вы что, не слышите музыку, это недопустимо, сейчас три часа ночи!
Я бью ногой в дверь.
— Какую музыку?
— Да Реквием же!
Он смотрит на меня как на ненормального, и я вдруг понимаю, что вокруг тишина, абсолютнейшая тишина.
— В этом номере никого нет, господин Делано. Спокойной ночи.
Он исчезает вместе с тележкой, и я почти уверен, что его в конечном счете тоже не существует. Медленно возвращаясь в постель — в то, что кажется мне постелью, — я осознаю, что, наверное, окончательно свихнулся, и удивляюсь только одному, что после смерти матери, отца, Жюли, при своем одиночестве, я еще столько времени держался, прежде чем покинуть этот гнусный реальный мир, где люди уродливы и злы, и вновь обрести рай, обитель воображаемых или воскресших друзей. Ну да, я шизоид, и что? В номере темно и тихо, в десяти метрах надо мной потолок, и я смешон, как всякий человек во вселенной. Манон спит, и я смотрю, как она спит. У нее синие глаза под сомкнутыми веками, в ней есть что-то печальное и что-то от Джейн Биркин. На запястье металлический браслет, дешевка, китч, с толстыми звеньями и выгравированным именем, и я говорю себе, что кто-то ее любил, и заказал для нее этот браслет, и подарил ей, и спрашиваю себя, что же ей, собственно, нужно, если она предпочла быть здесь, в моей постели, со мной, который уж точно не желает ей добра.
Я ложусь рядом с ней, закрываю глаза, прекрасно зная, что не усну. Я уже давно не сплю и боюсь ночи, как жестокой правды. Нет череды радости и муки, есть только мука, а радость — просто ее отсутствие. Весь день я ширяюсь — миром, девками, видимостями, все это морфий, избавляющий от боли, но не от болезни, а потом его действие проходит, и настает ночь, и я не сплю, и мне плооооохо…
— Господин Делано?
— Господин Делано?
— Дерек, в конце концов, соберись, на тебя смотрят.
Выныриваю из-под своего правого локтя, в сущности, я на него оперся только на секунду, только чтобы шее полегче было держать мою громадную голову, и, принимая во внимание утренний час — и как это можно в девять утра уже быть на ногах, к тому же чистеньким, при костюме, выбритым, аккуратным, то есть не только оказаться здесь, но и несколько часов собираться и сожрать богатый витаминами завтрак, — очевидным образом уснул, и теперь, сам знаю, с виду похож на грязное болото, из которого торчит только мой нос и «Панерай». Открываю правый глаз, потом с нечеловеческим усилием левый, вижу перед собой полтора десятка возмущенных рож, хочу только одного, чтобы меня оставили в покое, дали нырнуть обратно в блаженный мир кошмаров, на несколько секунд меня охватывает ужас, я спрашиваю себя, может, все наоборот и я не проснулся, а заснул, однако мой «Панерай» вполне реален: я бы не смог выдумать его серийный номер, да и вообще мне все равно. Так что я из последних жалких сил цепляюсь за стол, заставляю себя принять сидячее положение и придумать хоть что-нибудь.
— Мм-м…
— Господин Делано?
— Сейчас все скажу. Одну минутку, пожалуйста.
— …
— Прежде всего, — говорю я, — должен сказать, что я не спал, а думал. У всех свои маленькие бзики, не правда ли? Так уж случилось, что у меня бзик думать, закрыв глаза и… гм… ээ… открыв рот. Так лучше всего… гм… сосредоточиться.
— Ладно, Дерек, в таком случае что будем делать?
Это Оскар, я как завороженный гляжу в его большие карие глаза и вдруг понимаю, что этот тип мне верит. Он в самом деле ждет вердикта хозяина — а хозяин я. Когда вердикт будет вынесен, он его исполнит, мне стоит лишь сказать. На Оскаре костюм слегка старомодного покроя, старый костюм от Арни, сегодня он без очков, надел, что ли, контактные линзы, «такие комфортабельные, такие эстетичные», и надеюсь, я очень надеюсь, что этот кошмарный галстук подарил ему кто-нибудь из трех его отпрысков, потому что довольно трудно представить, чтобы человек зашел в магазин галстуков или даже в пошлую лавку готового платья и застыл как вкопанный именно перед этим, и хлопал в ладоши, и кричал: «Вот этот! Я хочу вот этот! Я буду его надевать на внеочередные собрания акционеров, чтобы мой наклюкавшийся босс сблевал в тот самый миг, как возьмет слово!» А вот мелкий засранец не парится и хватает первый попавшийся галстук от Тентена, просто чтобы не прийти на День отцов с пустыми руками, а главное, с пустыми руками не уйти. Оскар такой смиренный и симпатичный, его белые носочки умиляют меня до слез.
— Господин Делано?
— Да-да. Гм. Мой отец купил весь мир и оставил его мне. Вы, я, мы все лишь песчинки, ээ, жалкие, да, жалкие песчинки в сравнении с колоссальным делом моего отца, ээ, Хавьера Делано, превратившего, скажем так, мелкое семейное месторождение в величайшую нефтяную компанию за всю, ээ, историю нефтяных компаний, историю бурную и скандальную, чьи корни уходят глубоко в…
— Скупить за бесценок скважины у бедных неграмотных крестьян из венесуэльской глубинки — это, конечно, колоссальное дело.
Он произнес это шепотом, но я услышал, плешивый пидор в костюме от Эди Слимана для Диора, в полоску, с тремя пуговицами.
— Я бы попросил вас, да, вас, который лысый, сидеть тихо, вы оскорбляете память человека, скончавшегося в страшных мучениях.
Потом выдыхаю «Пидор!» и продолжаю:
— Поскольку я, помимо прочего, владею пятьюдесятью одним процентом акций этой компании и гораздо, гораздо богаче и влиятельнее вас, надеюсь, мое решение не подлежит обсуждению и будет незамедлительно исполнено…
— Господин Делано, Джордж Буш на второй линии! — объявляет Мира, телефонистка и девственница.
— Который? — рычу я.
— Который президент Соединенных Штатов. На данный момент.
И я рявкаю:
— Позже!
Ну конечно, никакого Буша на проводе нет; я организовал этот маленький подлог при помощи моего друга Мирко с его акцентом техасского фермера, чтобы произвести впечатление на акционеров, мне надоело, что меня считают лузером. Во всяком случае, свой маленький эффект это произвело. Пятнадцать пар глаз уставились на меня — быстрый подсчет: всего тридцать глаз уставились на меня, и нельзя не признать, что это все-таки чертовская ответственность, когда допустимая погрешность имеет девять нулей.
— Мы обязаны…
Мертвая тишина. Кто-то сглатывает. На плешивых лбах капельки пота. Красивый старик в костюме от Эди Слимана для себя самого подносит к носу якобы флакон вентолина, но, скорее всего, это лошадиный транквилизатор. Откуда-то доносится щелчок фотоаппарата, и, завершая фразу, я пытаюсь понять его происхождение.
— …поступить…
Чеканю каждое слово.
— …так, как поступил бы мой отец, будь он еще в этом мире.
Все дружно хмурят брови.
— Я не потерплю никаких возражений.
Все в шоке. Я могу удалиться.
— Господа…
Я встаю.
— Но Дерек…
Оскар мне глубоко симпатичен, но нечего ему этим пользоваться и меня доставать, иначе не обрадуется. У меня иногда получается ценить людей, но не до такой же степени.
