У соседей собирался очень интересный народ. Тут можно было встретить «музейных дам», живущих как бы в прошлом веке, покойного ныне профессора-китаиста, престарелых музыкантов, художников, в том числе и авангардистов, начальника отдела труда и зарплаты большого завода — необычайной красоты женщину польской крови, просто любителей старины, не имеющих средств на собирание собственной коллекции, и профессиональных коллекционеров — эти, едва переступив порог, придирчиво осматривались, проверяя, все ли на месте, не ушло ли что-нибудь мимо них…
А квартира соседей напоминала музей. Чего только не висело и не стояло в их однокомнатной квартире! Картины в подлинниках, редчайшие книги, альбомы по искусству, стекло, фарфор и так далее. Можно долго перечислять, вызывая зависть нуворишей и незнакомых с этим собранием коллекционеров, однако не стану делать этого, ибо — увы! — собрание развалилось еще при жизни Л. М., но после смерти В. К., и разваливали его люди, здравствующие и посейчас. Бог им судья, а я только сосед и нечаянный свидетель…
Характерами В. К. и Л. М. были очень разные.
Открытая, совершенно бесхитростная, но невозможно упрямая (она-то как раз считала упрямым мужа), гостеприимная Л. М., с манерами статс-дамы, влюбленная в искусство, в литературу, в жизнь вообще, владеющая, кроме русского, украинским (она и по происхождению была украинка, униатка даже), французским, итальянским языками, — и суховатый, ворчливый, несколько подозрительный В. К., по профессии — геодезист, далекий от всякого искусства и происходивший, в отличие от жены, из бедной рабочей семьи. При этом был он в полном, безраздельном подчинении у Л. М., хотя посторонний никогда бы не заметил этого — они оба отлично умели «сохранять лицо». Хозяйство вел В. К. Магазины, приготовление еды, уборка квартиры — все было на нем. Л. М. и после смерти мужа (он скончался на моих руках двумя годами раньше жены) понятия не имела, сколько стоит хлеб или картошка — это ее просто не интересовало, чем, кстати, и воспользовались «доброхоты», разорившие ее собрание.
Я все задавал себе, да и теперь задаю, вопрос: что свело столь разных людей? Каким образом столбовая дворянка, дочь богатейшего помещика, повесы, картежника, любителя чистокровных скаковых лошадей и псовой охоты, а в предреволюционные годы еще и предводителя дворянства в одном из древнейших городов Украины, — каким образом она и обыкновенный рабочий, начинавший подмастерьем у столяра, стали мужем и женой и прожили вместе — в добром согласии в общем-то— почти семьдесят лет?
А может, все просто?..
После внезапной смерти отца (от запоя, говорила Л. М.) они с матерью, бросив на произвол судьбы роскошное имение с не менее роскошными конюшней и псарней, бежали от большевиков (от «красных», всегда подчеркивала Л. М.) в престольный Киев. Однако и в Киеве были большевики. Скрываясь от новой власти, они сняли угол как раз в семье В. К. И то ли молодой В. К. влюбился в красивую дворяночку, то ли мать Л. М. присмотрела для дочери удобного по тем временам жениха, то ли экспансивная Л. М. увлеклась молодым красавцем (В. К. был действительно красавец мужчина— я видел старые его фотографии), но, так или иначе, они поженились. А чтобы вовсе «замести следы», втроем — мать Л. М. вместе с ними — перебрались в Петроград. Имея мужа и зятя пролетария, в Петрограде было безопаснее прожить. И прожили всю жизнь, мыкаясь по коммуналкам. Лишь за несколько лет до кончины Союз художников выделил Л. М. отдельную квартиру.
Всего этого можно было бы и не рассказывать, и не вставлять в роман, но…
Насколько аристократка и художница Л. М. уважала Советскую власть, настолько пролетарий, орденоносец (В. К. получил во время войны орден Трудового Красного Знамени за участие в открытии какого-то стратегически важного месторождения), ее муж, получивший именно от Советской власти (пусть при ней) все, что имел, включая высшее образование и в придачу жену-дворянку, ненавидел эту самую власть! И надо было видеть, слышать, как они спорили!
— Мужичье, пьяницы, москали проклятые, чтоб им!.. — шумел В. К.
— Валя, Валя (выдал-таки одно имя), — укоризненно говорила Л. М. своим спокойным, ровным голосом, — как ты можешь?.. Они же открыли народу жизнь…
— Тьфу ты! Какая это, к бесу, жизнь, если за картошкой простоял два часа, а она вся гнилая?!
— Но это же не главное, Валя. Зато посмотри, сколько домов для людей построили, люди одеваться стали прилично, и никто ведь не голодает. Нет, как хочешь, а они правильно сделали революцию. Революция— дело хорошее. А жизнь наладится, и картошка будет не гнилая.
— Наладится, наладится, жди! — ворчливо, морщась, возражал В. К. — Чтобы наладить жизнь, нужно головы на плечах иметь, а у них недозрелые кавуны. Промотали страну, продали и пропили. Не могу смотреть на них.
— Не знаю, не знаю, — покачивала головой Л. М. — Я бы не сказала, что они дураки, ты не прав. Пьют, конечно, много… А раньше разве не пили? — Тут она оживлялась. — Вспомни-ка, какую «горькую» запивал твой отец…
Надо отдать должное: В. К. не пил вообще.
— Ты своего вспомни, мой-то что, — ворчал он.
— Тут ты прав, — легко соглашалась Л. М — Неделями гуляли, пили и в карты играли. Огромные тысячи проигрывали, а народ-то голодал. Если бы собрать эти тысячи вместе…
— Ага, в один мешок, — усмехался В. К.
— Зря смеешься, — осуждающе говорила Л. М. — Не обкрадывали бы народ, так и революция, может, была бы не нужна. И ты никогда бы не имел меня, глупый. И инженером бы не был. А все ворчишь, ворчишь. Я, между прочим, живого Николая Второго видела, он даже погладил меня по головке… — Она задумывалась, вспоминая туманное свое детство, сомневаясь, было ли оно у нее. — Помирать нам пора, Валя, вот что я тебе скажу. Только ты, пожалуйста, не помирай раньше меня, я тебя очень прошу.
В. К. не исполнил просьбы жены — умер раньше.
Л. М. сидела у нас, мы пили чай. Вдруг она вскочила.
— Вале плохо! — испуганно воскликнула она.
Я пошел вместе с ней.
В. К. лежал в какой-то неестественной позе поперек тахты и захлебывался дыханием. В горле у него булькало и хрипело. Я вызвал «скорую», которая приехала через час. Врач — молодой мужик — бегло осмотрел В. К. и заявил, что им тут делать нечего, что больной, дескать, скончается с минуты на минуту. Я потребовал оказать помощь, однако врач наотрез отказался. Нисколько не стесняясь ни меня, ни даже Л. М. — она стояла молча, — он прямо сказал, что В. К. уже там.
Он умер на моих руках спустя еще примерно час. И все это время был в сознании, только говорить не мог. А сказать ему что-то хотелось — видно было по его глазам,-
Он частенько спрашивал у меня с ехидцей:
— И как это вы, писатель, записались в коммунисты?..
ПЕРВОЕ время забегала Катя. Она работала теперь на фабрике швеей и жила в общежитии. Была ударницей и очень гордилась этим. Она приносила Андрею гостинцы, прибиралась в комнате, готовила обед. А то и стирку устраивала. Евгения Сергеевна занималась только самыми необходимыми домашними делами, потеряв всякий интерес к быту, так что даже бывали дни, когда они питались всухомятку.
Она все куда-то ездила, куда-то ходила, наводила справки, писала в Москву знакомым и друзьям Василия Павловича, занимавшим высокие посты, но кроме того, что муж ее — враг народа и в свое время будет судим, ничего конкретного выяснить не могла.
Пыталась Евгения Сергеевна встретиться и со Ждановым, считая, что он должен помочь, однако ее и близко к нему не подпустили. Вместо ответа от Жданова она получила повестку из Управления НКВД, и там ее строго предупредили, что если она не прекратит писать и добиваться встречи, ее вообще вышлют из Ленинграда в отдаленные места, а сына отдадут в детский дом. Для верности, чтобы не надумала ехать в Москву искать справедливости, с нее взяли подписку о невыезде.
Не оставалось ничего другого, как сидеть и ждать. А это и было самое ужасное — сидеть и ждать неизвестно чего.
Катя вносила в дом, если можно назвать домом полуподвальную сырую комнату, хоть какое-то, хоть временное оживление. Она охотно рассказывала о своей работе, об учебе (она продолжала учиться, за что Евгения Сергеевна хвалила ее), о том, что ее портрет висит на Доске почета, а однажды, вся возбужденная, радостно сообщила, что на демонстрации ей доверили нести портрет товарища Сталина.
— Вот даже как? — удивилась Евгения Сергеевна. И вздохнула. Кто знает, о чем она тогда думала. Но вряд ли о том, что и по вине вождя арестован ее муж. Ведь имя его и сам Василий Павлович произносил с благоговением. — Ты молодец, Катюша. Старайся и дальше, в люди выбьешься. Теперь молодым открыты все дороги.
— Меня еще обещаются послать на курсы мастеров, прямо не знаю, — смущенно сказала Катя, и глаза ее при этом были счастливыми. — Это такая ответственность, такая ответственность!.. Мы ведь шьем форму для Красной Армии, не шутка.
