Ознакомительная версия.
Ровно секунду вился дымок вишнёвого света над берегом Усманки. Ровно секунду весь мир был как ошибка монтажа.
Ты уже почти ушла домой, ты могла и не увидеть послания, но что-то заставило тебя на прощание обернуться, - а тут вдруг всё и случилось. Непоправимое. Охнешь - и уже не важно, что опять дождь, облака, поляна, лес, воздух и лягушки. Рассекречено истинное намерение вечерней природы - и все смыслы подвинулись бесповоротно. Наивная. Тебе предложили развитие. Луч. Прямо с неба. Мастерство. Это когда что и как приходят одновременно.
С тех пор единственное честное беспокойство души, неутолимое, как жажда жизни, владеет и владычествует: вишнёвый луч! А всё, что живёшь напоказ, на общество, - притворство. Лишь бы спрятаться от вишнёвого луча и вынести себя за скобки. Пусть мучается Пришвин: у него был кабинет хороший, жена молодая, вторая, добрая, умная. Пусть он и пишет красоту родимой природы.* Его тоже щекотал ослепительной неизобразимостью - луч.
...И японцы, вечно на поселении у вулканов, пусть они пьют церемониальный чай, пылая от сдерживаемой страсти. Они такие телесные, эти восточные мудрецы, у них такая буйная кровь! - вот пусть и мучаются в передаче оттенков. Им сам Бог велел: у них земля непрочная. И вода кругом. Их всех вот-вот то ли смоет, то ли стряхнёт. Выбор мал, приходится пить чай за расписными ширмами приличий.
У них даже коты влюблены, как люди. **
Японцы обуздали свои страсти под страхом смерти. Нам, русским, этот страх неведом: нам не угрожает Океан. Нас потряхивает редко и только по краям.
Россия порой краями помахивает, как очень крупная бабочка - окантовочками, когда задумчиво греется на лепестках.
Она благочинно подправляет границы, как подолы вселенской юбки. Мы прихорашиваем каёмки. Никто не понимает, зачем это нам нужно столько места. Курилы там всякие.
А на поверку мы держим и даже стягиваем свои границы как только можем, ибо выпустив на волю наши подолы, мы юбкой вишнёвой накроем Землю. Мы беспредельны. Человечество должно каждый день молиться за Россию, чтоб она берегла себя.
В промежуточной толще можно, конечно, и чаю попить, но спокойно, внеапокалиптично.
У нас и бублики к чаю легко пролезут в горло безо всякого участия гейши. Наш мужик и сам умеет чаю попить. Ему не требуется шёлковое шуршание невесомого существа, подающего чай с истовостью в плоских чёрных очах: у них женщина с помощью чая молится на мужчину. А у нас если чай, то чай. А молятся у нас без чая.
И вообще. Представьте только! Восточное блюдо! Разговор с Богом, а чай вприпивку и сахар вприкуску. Очевидно, они цивилизованные.
___________________________________________________________ *
М. Пришвин. "Лето".
"Мне принесли белую водяную лилию. Я дождался, когда солнечный луч попал ко мне в окно, и поставил стакан с купавой против луча.
Тогда жёлтое внутри цветка вспыхнуло как солнце, а белые лепестки стали так ярко белы, что неровности бросили синие тени, и я понял весь цветок как отображение солнца на небе.
Долго смотрел на прекрасный цветок и затосковал по воде".
** Басё. "В деревне".
Вконец отощавший кот
Одну ячменную кашу ест...
А ещё и любовь!
___________________________________________________________
Мы, русские, устроились лучше всех. У нас самая удобная страна, самые удобные люди. Вся Земля хотела бы устроиться так же. Поэтому борьба за власть в России - глобальная проблема. Манит всех. Самый лакомый кусок Земли. Понимаю Давида, понимаю сучёныша.
Конечно, у нас и прохладно бывает, и сумбурно, и просто удивительно. Но это наше личное дело.
Мы - вызов неверующим. С точки зрения чистого разума, у нас нет права на жизнь, на бескрайнее наше пространство, на пресную воду. Допустить в чистый западный мозг легитимность России - это признать волю Божию. Всего-то. А им, интеллектуалам, нельзя, невозможно признать Бога. Даже как идею. Даже как разумную идею. Им это неудобно и отменяет научный взгляд. Они верят Геккелю даже после его чистосердечного признания в научном обмане.* Чудики, право. Вон аппаратик на Титан швырнули, радуются. Будто он им оттуда тайну жизни передаст.
------------------------------------------------------------------------------------
* Э. Геккель, поклонник идей Ч. Дарвина, сильно завидовавший его лаврам, довольно долго мистифицировал научную общественность своими якобы сделанными открытиями о внутриутробной эволюции эмбриона: за девять месяцев зародыш вроде бы проходит все стадии живого от икринки до млекопитающего, ну, как будто подтверждая происхождение жизни эволюционно - от простейших до человека. Когда Геккеля разоблачили (оказалось, что знаменитые схемы внутриутробного развития, где маленькие жаберки становятся нормальными лёгкими, он нарисовал и раскрасил сам лично) и попросили вон из научного сообщества, он высказался в том духе, что все вы такие, и учёные часто врут ради славы. Вот истинный эволюционист во всей моральной красоте.
_________________________________________________________
Джованни похоронно и скучно посмотрел на рукопись. Пока не поздно - спалить белиберду. Да сохраним же честное имя дамы. А то потомки скажут: ничего себе целомудренница! Какие строки вызвала!
"Джованни!" - позвали с улицы.
Новорождённый писатель подошёл, высунулся в окно сколько смог и решительно повернулся к камину.
Зачем позвали с улицы? Поздно. Всё кончено.
Положив рукопись на каминную полку, Джованни подготовил дрова, перелистал бумажки, почему-то пересчитал деньги. Очень много бумаги, дров, денег, утреннего света. Изобилие всего.
Приятно, когда прямо перед смертью - изобилие.
Мария, ты просто репетиция любви к Богу. Не более. Как любая любовница, ты тренажёр. Как любая шлюха - репетиция любви.
Хорошо, что ты замужняя, набожная, прекрасная ликом и прочая.
Хорошо, что ты набожная: в церкви святого Лаврентия 12 апреля 1338 года ты чудо как хорошо смотрелась посреди утвари, камней, в богослужебных запахах... Прости Господи, я плачу, я не забуду этот день, когда Ты обрёк меня на мою чуму. Как ты прекрасна, Мария...
Я плачу! Плакать бессмысленно, а я плачу, и всё потому, что я ничего так и не сказал ей даже этой подлой, пошлой книжонкой, которую надо сжечь, потому что она порочит великое имя Марии Аквино, потому что не должна порядочная женщина вызывать к жизни такие страницы, такое страдание, такую кровь прямо из сердца.
Ну почему Ты не отнял у меня разум в тот же день, в церкви святого Твоего Лаврентия!!!
Зачем тебе, Господи, писать наши книги кровью наших сердец?
...А... Ты хочешь сказать, что Тебе тоже было больно, когда Ты творил нас? Мы-то думаем, что Ты радовался, и было это хорошо.
А Тебе на самом деле было больно? Вот оно что.
Каждый день наш, каждый вздох - это Твоя боль. Вот оно что. И ярость Ветхого Завета - она от космической, непереживаемой, невообразимой боли! О Боже, вот зачем Ты дал нам любовь к женщине. Только так, и то редко, мы понимаем, как больно Тебе.
Я понял. Раб Твой, Джованни Бокаччо, сегодня понял Тебя.
УРОКИ ВЛАСТИ
Давид проснулся, но открывать глаза не торопился: постмодернистское видение, мерцавшее пред внутренним взором, было шёлково-бархатным и лилово-серебряным. Всё сновидение звенело и звучало полным оркестром внезапных и точных смыслов. Но без форм и слов. Жаль выныривать: смыслы улетят.
Женщина, отдавшая ему ночь, сейчас лежала, возможно, рядом, на этой же кровати. Любое утро есть риск для любви, поскольку свет жесточе зеркала, но в нашем случае, когда Давиду дали волю, осыпали чудесами, гарантировали ещё большие чудеса, но при всём этом уютно целовали-обнимали, - в изменённом мужском сознании тихонько поселялась паника.
Откровенно говоря, он по-прежнему боялся смотреть на неё по утрам. Каждое пробуждение было тяжёлым испытанием веры и нервов: а вдруг он недопроснулся? Вдруг это всё вообще сон? Вдруг она явится однажды реально восьмидесятилетней, во всей подобающей красе?
Её рука накрыла его веки.
- Опять боишься, маловерный?
- Ну что ты...
- Заметь: сейчас любой ответ негоден. Что согласие, что отрицание. Боишься - чего? Не боишься - тоже чего?
- Прости.
- Опять же. Невпопад.
- Доброе утро. Можешь убрать руку. Иду бриться.
- Ты бреешься на ночь. Забыл? - смеётся, убирает руку.
Давид поворачивается на бок, обнимает возлюбленную, а она пуще смеётся, понимая, что он ощупывает её: вдруг?..
- Давид, хочешь послушать Первую симфонию Скрябина? Там в первой части всё про тебя. Да и во второй.
Её голос юн и серебрист. Но и это не повод открывать глаза.
Давид зажимает её рот рукой, ложится на неё, мнёт всю, терзает, целует, его губы немеют, он еле дышит, мучаясь от болезненной похоти, но она не даётся, сдвигает колени, выворачивается и чуть-чуть кусается. Он уже знает, почему она не даётся по утрам: "Физиология, дитя моё, твоя физиология меня не интересует!"
Только вечером, когда все прочие любовники на Земле, успокоившись, ужинают, она разрешает думать и говорить о половой любви. Давид сходит с ума, он помнит утро, он был так готов, он был гораздо сильнее, но - обмануть эту даму утренней эрекцией нельзя. Это для неё оскорбительно: человеческие правила, основанные на законах физиологии; это смешно - подчиняться утру, печени, биоритму. А вдохновенье? А разум? Давид привык, что здесь им вертят, но как объяснить всё это брюкам?
Ознакомительная версия.
