— Что же вам снилось?
— Да так, ничего особенного. Я пришел на урок с опозданием, без всякой подготовки — на самом деле ни того ни другого со мной никогда не бывает. Ученики меня не слушают, жуют резинку, посылают и получают эсэмэски. Визитер ставит крестики в своих бумажках, а по окончании урока отводит меня в сторону и шепчет на ухо, что мои носогубные складки слишком четко обозначены. В народе их называют «складками скорби». Мысль об этих складках преследовала меня весь день; в Лугано, во время прогулки, я всматривался в каждое лицо, как будто меня к этому кто-то принуждал, но в целом, как уже было сказано, день у меня прошел вполне сносно.
— Вчера ночью, когда мы с вами шли в Агру, — сказал я, — вы не хотели говорить о школе, только упомянули о ее трагедии. Может быть, вы имели в виду эту самую систему квалификации?
— Косвенно и ее тоже, — сказал Лоос, — ибо то, что творится в школах, по сути, варварство. С тех пор как политики, занимающиеся образованием, сошлись на том, что школа должна готовить подрастающее поколение к суровым будням, — выражение, вполне характеризующее этих людей, — с тех пор во всех школьных зданиях слышится хихиканье и фырканье учителей и учеников. Но пока у меня на тарелке лежат еще несколько кусочков кроличьего филе и несколько фасолин, я не желаю больше слышать разговоров на эту тему, ибо ЭСНЗУК уже успел подпортить мне аппетит. Во время еды не следует вести разговоры на неприятные темы, к этому меня приучила моя супруга, и мы, как правило, этого придерживались, что в итоге обрекло меня на короткие реплики. Прежде всего, конечно, в тех случаях, когда обеду предшествовало чтение газеты. Замечу мимоходом: я — ненасытный читатель газет. Но если обычно удовлетворение какой-либо потребности доставляет человеку радость, то у меня оно вызывает в основном отвращение. Разве это не парадокс?
— Только на первый взгляд, — сказал я, — ведь есть на свете люди, которые получают удовольствие, испытывая отвращение к чему-либо, и прямо-таки жаждут отрицательных эмоций.
— Это вы имеете в виду меня, — заметил Лоос. — Мне уже не раз приходилось защищаться, когда я вызывал у вас те или иные подозрения. И все же вы правы: каждый мало-мальски чувствительный человек, если только он не испытывает в глубине души влечения к дерьму, после чтения газеты должен вымыть руки. Однако мы с вами пока еще за столом. Вы уж простите меня. За сегодняшний день мало что доставило мне неудовольствие — разве что утренний сон, да еще то, что здесь, в Лугано, я понапрасну обошел множество магазинов в поисках товара, который, видимо, уже не выпускают. Текстильная промышленность больше не думает о людях старшего поколения, перестала учитывать их потребности и привычки. Пятьдесят лет подряд я носил кальсоны с прорехой, «ширинкой», как это называется в Германии, однако такие штаны практически исчезли из продажи. Мне вспомнилось, что моя жена однажды столкнулась с чем-то похожим. Одно время бюстгальтеры с вделанной в них металлической проволокой были в такой моде, что жена с трудом могла купить себе обычный. Модные бюстгальтеры с металлом она просто не могла носить, потому что они напоминали ей самый страшный момент ее жизни. Но я сейчас не об этом. Я хотел сказать, что нормальные кальсоны вытесняются бессмысленными трусами, в которых нет ширинки и которые почти ничем не отличаются от дамских трусиков: короче, тут имеет место ползучая феминизация мужского белья, так что можно смело говорить о стирании различия между полами.
— Позвольте, господин Лоос, но ведь бывают еще и боксерские трусы, а в них нет решительно ничего женственного!
— Я было думал их купить, но для меня они слишком просторны, в них не чувствуешь себя защищенным, но это и понятно, мир сошел с катушек, и многое в нем вы будете искать напрасно.
Лоос сделал паузу, он казался рассерженным, ничто в его лице не позволяло предположить, будто он шутит. Либо он был мастером перевоплощения, либо я имел дело с помешанным. Поборов неприязненное чувство, я поднял бокал и сказал примирительным тоном:
— За ширинку!
Тут он улыбнулся, тоже взялся за бокал и чокнулся со мной. Потом залпом выпил вино.
— В сущности, у меня хорошее настроение, — сказал он, — потому что в Лугано я пережил также и нечто прекрасное, почти волшебное. Рассказать об этом или вам было бы приятнее, если бы я чуть-чуть помолчал?
Я спросил: неужели ему трудно понять, что я предпочел бы больше не слышать из его уст всего этого очернительства?
— Обвинять — это мое дело и моя миссия, — ответил Лоос.
«Напыщенный фантазер», — подумал я, а Лоос сказал:
— Шиллер.
Тем временем официант убрал со стола.
Он купил на вокзале в Лугано газету, дама в киоске очень любезно его обслужила — в полном соответствии с вывешенной за стеклом табличкой «Любезность гарантируется», — потом он прошелся по привокзальной площади мимо двух автоматов для паспортных фотографий и почувствовал желание увидеть себя на фото. Одна кабинка была занята, и занавес в ней задернут, так что он занял место во второй. Бросил в автомат монеты, а затем широко раскрыл глаза и приготовился к вспышке, которая тем не менее испугала его. Особа, снимавшаяся в соседней кабинке, вышла почти одновременно с ним — эффектная дама лет сорока. Он учтиво кивнул, а она в ответ не только кивнула, но и улыбнулась. От этого он так смутился, что даже вспотел. Пока автомат готовил снимки, они успели еще несколько раз переглянуться. Взгляд женщины был дружелюбный и пытливый, а у него самого — скорее робкий. Каждый раз он первым отводил глаза. Они не заговорили друг с другом, ему ничего не приходило в голову, потому что он никогда не был светским человеком. Всю жизнь ему недоставало находчивости. Его жена однажды сказала об этом прямо, но вполне снисходительно. Когда лист с четырьмя фотографиями наконец выскользнул из щели автомата, он почувствовал облегчение и сразу схватил его, еще теплый и влажный. Лоос таращился на свои фотографии, словно никак не мог понять, что этот полудебильный, разыскиваемый полицией преступник — он сам. Правда, то, что он видел, было всего-навсего его отражением в зеркале. Точно так же зеркало отражает и тенистый осенний пейзаж, но от этого пейзаж не кажется невыносимым. А вот изображение его лица на фотографии было дерзким вызовом. Когда женщина, явно за ним наблюдавшая, тоже получила свои фотографии и обратилась к нему, он вконец растерялся.
Лоос погасил сигарету, тщательно и неторопливо вытер носовым платком лоб и затылок. Затем выпил вина. Пил он долгими глотками, как вчера вечером. Он нисколько не походил на преступника, и все же у меня неизвестно почему вдруг мелькнула страшная мысль, что Лоос, возможно, убил свою жену. Одновременно я понял, насколько это неуравновешенная личность. Но тут же устыдился своих нелепых подозрений. Пожалуй, их можно было оправдать или хотя бы объяснить лишь одним: мой визави — пока еще совершенно чужой и неприятный мне субъект. Впрочем, у меня вообще есть склонность приписывать кому угодно что угодно — человек, имеющий опыт в судебных делах, не может иначе. И тем не менее мне было стыдно. Во-первых, Лоос не выглядел, как преступник, выпущенный на свободу раньше срока, а во-вторых, он с такой любовью говорил о своей жене, о своем гармоничном браке, что впору было позавидовать.
— О чем вы думаете? — поинтересовался Лоос.
— Да, в сущности, ни о чем, — сказал я. — Я только задался вопросом: почему на фотографиях, сделанных автоматом, человек нередко выглядит слегка слабоумным, а то и преступником и почему это чаще случается с мужчинами, чем с женщинами.
— А могло быть так, — сказал Лоос, не глядя на меня, — что вы подумали о чем-то другом?
Я сглотнул слюну и ответил отрицательно.
— В мыслях каждый свободен, — заметил он. — А вообще-то ваши наблюдения верны, во всяком случае, та незнакомая женщина выглядела на фото очень похожей на себя, то есть очень приятной, чтобы не сказать очаровательной. Но обо всем по порядку. Я собрался уходить и стал искать корзину для мусора, но женщина вдруг заговорила со мной. Она спросила, можно ли ей взглянуть на фотографии. Не знаю, что меня привело в смущение: эта бесцеремонная просьба или сходство ее голоса с голосом моей жены. Я стал сбивчиво объяснять, что фотографии ужасны, они-де настолько не удались, что мне неприятно их показывать. Незнакомка улыбнулась. Ее головной убор, свободно повязанный индийский платок мягкого оранжевого цвета, также напомнил мне мою жену и то скверное время, когда ей сбрили волосы. Женщина сказала, что ее интригует все неудавшееся. На мой вопрос почему, она не ответила, но шагнула ко мне и, все так же улыбаясь, взяла из моих безвольных пальцев лист с фотографиями. «Давайте сядем», — предложила она и указала на металлическую скамью возле кабинки. Усевшись, она стала разглядывать фотографии, однако ничего не сказала. Через какое-то время она спросила: «Можно мне взять одну?» — «Как это?» — удивился я. А она сказала: «Неужели все надо объяснять?» — «Может быть, и нет, — ответил я, — только мне не нравится дарить себя в изуродованном виде. Или вы собираете страшные рожи?» Она порылась в сумочке и вынула оттуда крошечные ножницы. Я настолько растерялся, что не стал ей мешать, и она с детским усердием вырезала одну из четырех фотографий. «А теперь — ответный дар», — сказала она и вырезала свою фотографию. Взяв мою сжатую в кулак руку, она стала отворачивать один палец за другим и положила фото мне на ладонь.
