— Разве она одна такая?
— Они все такие в самой глубине своего сердца. Всегда настороже. Всегда готовые к атаке. Вперед-вперед. Каждый раз, когда они раздвигают свои ляжки, ты можешь заметить шипы, выросшие из их страха.
— Но с чем связан этот страх?
— Это страх выносить совершенно одной новую жизнь в своем животе. Страх идти в одиночестве во мраке жизни. Страх обнаружить в своем мужчине хозяина и раба, ведь они всегда ищут только свободных и сильных мужчин.
— Но ведь они родились на Антильских островах, они прожили всю их историю, ведь они сами несут в себе хозяев и рабов…
— И именно в этом заключается их драма. Они даже не прожили историю. Они всегда оставались где-то рядом с жизнью, а жизнь не ищет ни хозяев, ни рабов. Жизнь ищет свое наполнение, свое расширение, свое развитие. Воды рек вливаются в море, и море пьет с лика небес…
— Ты заговариваешься!
— Нет, я не заговариваюсь. Я всего лишь рассказчик, ткущий полотно лжи, чтобы сшить наряд правды. Я собираю плоды правды вперемешку с плодами лжи. Я столб дыма, который несет воды без сосуда… Но из-за всех твоих вопросов я потерял нить повествования.
— Я должен лишь расставить акценты. Когда теряют нить повествования, это значит, что оно взлетело слишком высоко.
— Крик! Крак! Tim-tim?[22] Что это такое? Сухое дерево!
Да, он запутался в сетях любви, ведь, как утверждает пословица: «Сколь веревочка ни вейся…»! Это было так же естественно, как дерево, приносящее плоды в свой черед.
Он заметил ее, возвращаясь с работы — молодую женщину с сияющими глазами. Она вся лучилась солнечным светом. Ее кожа была с оттенком корицы, ее гладкие волосы, как у всех индейцев-метисов, отливали золотом, ее корсаж украшали языки пламени. Стройная, с потрясающе длинными ногами, она посмотрела на него невозмутимым взглядом, от которого он вспыхнул. Они не произнесли ни одного слова. Лишь столкновение взглядов, стоп-кадр. Возможно, они всю жизнь ждали друг друга, но не знали об этом. Возможно, они всю жизнь шли вслепую, ожидая лишь этого взгляда, который возвратил зрение им обоим. Возможно, они просто искали один и тот же живительный источник. Кто знает? Одно известно точно — после этого взгляда они родились заново и стали неразлучны. Он ждал ее невдалеке от дома, чтобы проводить на службу (к счастью, они работали в одном городе!), и всю долгую дорогу они заполняли машину раскатами разноцветного смеха. Она радовалась всему. Он шутил по любому поводу. Лишь бы увидеть необыкновенную улыбку этой солнечной женщины. Он импровизировал, пародировал известных людей, рассказывал забавные истории, каламбурил. На все это она отзывалась с легким юмором, который наполнял его душу восторгом. О, эти приступы утренней радости!
Отныне он жил исключительно ради совместных полуденных трапез. Выбор ресторана превращался в священнодействие. Эти встречи были настоящим ритуалом, позволявшим им ощутить себя частичкой мироздания. Слова плавились, как сладкий фруктовый шербет. Они порхали, украшенные изысканной вышивкой улыбок. Разговор ткал меж ними тонкие невидимые паруса, которые наполнялись свежим ветром их желания. Но после обеда они возвращались на грешную землю и быстро расходились в разные стороны, как двое незнакомых людей. Она была замужем, и ему пришлось овладеть тонкостями дипломатии, хитростями секретного агента, смелостью канатоходца, шагающего над пропастью.
Иногда они предпочитали ресторану свежий воздух. Вершину холма, откуда можно было обозревать обе части Большого Острова. Их души высвобождались, вплетались в шумную песнь зелени, ласкали соседние острова, которые возвышались, как груди, в этой безбрежной синеве, сливающейся с горизонтом. Лишь тишина сопровождала их в этом беззаботном путешествии к истокам самих себя, и они обменивались неловкими жестами, которыми управлял детский страх разрушить великую прелесть момента.
Иногда они устраивали пикник внутри старого форта, толстые стены и мрачные темницы которого хранили память иных веков, тех далеких времен, когда чернокожие рабы носили тяжелые кандалы. Усевшись на траву, они выслеживали призраков истории и грезили о Дельгре[23], чьи подвиги прославляли школьные учебники. А может ли быть, спрашивала она далеким голосом, что дети мулатки Солитюд, подруги Дельгре, живут до сих пор? Они вновь проживали все таившиеся в их памяти эпохи, когда рабы мечтали о независимости острова.
Досужие кумушки злонамеренно распускали грязные языки за их спинами. Сплетничали о том, как любовники обделывали свои распутные делишки или как вспахивали землю своими голыми задницами. Ничего подобного! Они довольствовались тем, что строили из слов замки, которые рассыпались под волнами тишины.
Для кого-то счастье любить зарождало циклоны, пробуждало вулканы и сотрясало землю. Для них оно стало всего лишь легкой рябью на воде, которой коснулся шаловливой рукой летний бриз. Блаженное состояние, робкая улыбка, поддерживаемая, как последняя нота серенады, которая не хочет умирать, хотя мелодия уже отзвучала. Она лишь склонила голову, когда на нее обрушилось его слишком торжественное предложение. И он понял, что сейчас их жизни прорвутся через все препятствия, через страшный двойной развод.
Он был в Париже, когда телефонный звонок разрушил их идиллию. Ника вторглась к его любимой, потрясая письмом, призванным открыть ее мужу глаза на всю низость их «вакханалии». Она даже предложила заключить священный союз оскорбленных, чтобы наказать виновных, которые заслуживали, по ее мнению, зловонных ям общественного сортира. Она надрывала связки, бросая одно обвинение за другим, оседлав своего любимого конька. Ах ты, маленькая дрянь! Ты можешь отправляться куда подальше, чтобы унять зуд своей вонючей, похотливой дырки! Вы оба можете идти куда подальше, проклятые, низкие клятвопреступники! Не надейтесь, что вас оставят в покое! Вас надо забить камнями! Отлупить деревянными палками! Макака должна знать, на какую ветку она может влезть! Еще нет на свете того омута, что может затянуть Абеля, и не ей, этой недоделанной бабе, претендовать на эту роль! Ненасытная пиранья! Верблюдица, ошалевшая от зноя! Выставите ее прочь, месье! Ее истинное место на панели! Ника грозно сверкнула глазами и удалилась, даже не переведя дыхания. Капля переполнила чашу!
Из комнаты отеля, с другого конца Атлантики, он задал ей всего лишь один вопрос: «Ты действительно хочешь соединить свою жизнь с моей?» Она ответила «да»… Какая радость пронеслась над океаном в сухом «да», упавшем, как нож гильотины. Игральные кости покатились — это Ника сделала первый бросок…
Дальше все закрутилось с бешеной скоростью. Уже через несколько месяцев они спали и просыпались в одной и той же кровати, под одной крышей, напуганные быстротой развития событий.
Вначале Ника преследовала их с упорством заядлого охотника. Для нее они стали дичью, и она любым способом пыталась заполучить их шкуры, их скальпы и их внутренности. Сколько раз им приходилось спешно покидать ресторан, театр или другое публичное место, лишь бы избежать скандала! Она появлялась всегда внезапно, нападала, оскорбляла, поносила, чтобы насытить свою ярость…
В такой обстановке они встретили Рождество, забаррикадировавшись у подруги, и единственными подарками стали их желанные тела.
Они постоянно переезжали, чтобы сбить противника со следа. То на остров Мари-Галант, то на остров Святых, то на остров Святого Мартина[24]. Они скитались по дорогам, как бездомные псы, со страхом в сердце. Но даже на самом крошечном острове, размером с булавочную головку, им не удавалось затаиться… Их всегда настигали и обливали очередной порцией ядовитой желчи. Моя дорогая, если ты их встретишь! Я, кажется, видела их вчера вечером, да! Я видела их у себя за спиной! Так они и шли по дороге жизни, как прокаженные былых времен, звеня колокольчиком своей любви, бросая затравленные взгляды по сторонам. Даже на работе Мари-Солей (так звали возлюбленную Абеля) не давали покоя мерзкие высказывания, отравляющие ее существование. Она держалась и лишь приправляла салат слезами…
Вилла, предоставленная в их распоряжение отцом Абеля, показалась им надежным убежищем, где они могли бы перевести дух. Защищенная высокой оградой, закрывающаяся на массивные ворота, окруженная сочувствующими соседями, она встретила их как юных молодоженов, вознамерившихся разграбить сундук с любовью.
Я сам, тот, кто вам об этом рассказывает, я сам отдыхал сердцем и душой, наблюдая за тем, как они раскрашивают дни недели во все цвета радуги.
Иногда наступал черед музыкальных дней, пропущенных через трубу Майлза Дэвиса, струящихся нотами Кейта Джарретта[25], очарованных голосом Эдит Пиаф. Все крутилось-вертелось, озарялось светом их глаз. Отмечая наступление сумерек, они окунались в купель классической музыки, а море маленькими глотками допивало последний свет солнца. И они вслушивались в песни ночи с восторгом первых язычников. Цикады, лягушки, жабы разворачивали вокруг них музыкальное многоголосье напоминающее треньканье металлических инструментов, украшенное синкопами[26]. (Ти-ти-ти! Ти-ти-ти! Тютютютю! Тютютютю! Ква-ква! Ква-ква! Зон-зип! Зон-зип!)
