«Да ничего, сама не знает. Увидала небось, пришла поглядеть…»
«Ну вот, я же говорил».
«Милый, – сказала она, – чего ты беспокоишься? Ну, увидела, ну, узнала. Да она и так знает. И шут с ними со всеми! Я тебе так скажу…– Она вздохнула, разглядывая рюмку, отпила еще немного и поставила. – Если б и Василий Степаныч узнал, то, знаешь… Может, и рад был бы».
«Рад?»
«Ну, рад не рад, а, в общем бы, сделал вид, что ничего не знает».
Я ковырял вилкой в тарелке, она спросила:
«Может, подогреть?»
Кошка сидела на подоконнике. Мавра Глебовна продолжала:
«Василий Степаныч человек хороший. Я ему век благодарна. Заботливый, все в дом несет. У нас, – сказала она, – ничего не бывает».
«Что ты хочешь сказать?»
«То, что слышишь. Неспособный он. Уж и к докторам ходил. А чего доктора скажут? Электричеством лечили, на курорт ездил. Вроде, говорят, переутомление на работе».
«Ты мне уже рассказывала…»
"А рассказывала, так и еще лучше. – Она широко и сладко зевнула. – Устала я чего-то. Не надо бы мне вовсе пить… А может, и напрасно, – проговорила она, взглянув на меня ясными глазами, – я с тобой связалась… А? Чего молчишь-то?
Ее пальцы, которые я теперь так хорошо знал, отколупнули пуговку на груди, закрыв глаза, она лежала среди белых сугробов на своей высокой кровати, под вечер доила корову, среди ночи вставала и босиком, в белой рубахе, возвращалась с ковшиком холодного, острого кваса. И кто-то шастал под окнами. Мы пили, и обнимались, и погружались в сон. Наутро голубой день сиял между занавесками и цветами, сверкал никелевым огнем и отражался в зеркале, и смутные образы сна не разоблачали перед нами свою плотскую подоплеку, разве только объясняли на причудливом своем языке моему постылому "я", так много значившему для меня, что оно обесценилось в круглой чаше ее тела, в запахе ее подмышек.
И вот… странное все-таки дело – человеческий рассудок, странное существо, хочется мне сказать, ведь он и ведет себя, как отдельное существо, упорно отстаивающее себя; лежа рядом с моей подругой на высоких подушках, бодрый и отдохнувший, предвкушая завтрак, я не мог не размышлять, и над чем же? Я раздумывал о том, как я буду описывать эти, не какие-нибудь попутные, не хождение вокруг да около, а именно эти события в моей автобиографии, и сомнения готовы были вновь одолеть меня, я испытывал определенную неловкость, не потому, что «стыдно» (впрочем, и поэтому, ведь стесняешься не только возможного читателя, но и самого себя), а скорее от того, что в таких сценах есть какая-то неприятная принудительность. В наше время автор просто принужден описывать альковные сцены, иначе писанию чего-то не хватает. Чего же: правды? Если бы кто-нибудь мог объяснить мне, что такое правда… Описанная вплотную, когда водишь носом по ее шероховатой поверхности, пресловутая правда жизни искажается до неузнаваемости. У нас нет языка, который выразил бы смысл любви, ее банальную неповторимость, не жертвуя при этом ее внешними проявлениями.
Не так– то просто отвертеться от этой церемониальной процедуры, от этого торжественного акта, от уплаты по векселю, и кому не приходилось преодолевать внутреннее сопротивление, приступая к исполнению долга, который налагают на нас величие минуты, ситуация, участь женщины и честь мужчины? Что-то похожее происходит с литературой: дошло до того, что без «этого» литература как бы уже и не может существовать. А с другой стороны, я пытаюсь поставить себя на место романиста. Мне кажется, я увидел бы себя в западне.
Мною употреблено выражение «банальная неповторимость». Процесс, описанный со всевозможной простотой и трезвостью, который можно представить с помощью букв и операционных знаков, алгебра соития, где по крайней мере время, необходимое для того, чтобы записать уравнение, совпало бы с реальным временем. Но что такое «реальное время»? То, что совершается в считанные мгновения, не может быть рассказано в двух словах, требуется нечто вроде замедленной съемки. Физиологическое время должно быть заменено временем языка, вязкой материей, в которой вы бредете, словно в густом месиве. Время языка растягивает время «акта» или, лучше сказать, время подготовки и обрывается там, где температура рассказа должна была подняться до высшей точки. Вместе с ним иссякают возможности языка.
Я спросил Мавру Глебовну – мы сидели за завтраком, и нелепая мысль, бесстыдное любопытство, а быть может, и неумение понять женскую душу заставили меня это сказать, я спросил: что она испытала в эту минуту? Она передернула плечами.
«А подробнее», – сказал я.
«Чего подробнее?»
«Что ты чувствуешь, – спросил я, – когда я…– Странным образом я все еще не мог найти нужное выражение. – Ну, когда мы…»
«Чего спрашиваешь-то? Небось сам знаешь».
И это был лучший ответ.
ХVI
Ночью раздались выстрелы. Постоялец пробормотал: «Завтра, завтра…» Это были не выстрелы, а стук кулаком в дверь снаружи. Потом нетерпеливо застучали в окошко. Он выглянул, но ничего не было видно. Он спросил в сенях: «Кто там?» Голос ответил:
«Проверка документов».
«Утром приходите», – буркнул постоялец. Его ослепил фонарь, похожий на маленький прожектор. Двое в шинелях вошли в избу, один был с портфелем, другой держал пистолет и фонарь. Постоялец зажег керосиновую лампу, человек, вошедший первым, два кубаря, голубые петлицы, должность – ночной лейтенант, сидя боком к столу, перелистывал паспорт.
«Кто еще живет в доме?»
«Я один», – сказал приезжий.
«Сдайте оружие».
Постоялец пожал плечами.
«Есть в доме оружие?» – спросил второй, стоявший сзади.
«Кухонный нож».
"Шутки ваши оставьте при себе, – сказал человек за столом. – Фами-
лия? – Он смотрел на жильца и на фотографию. – Паспорт какой-то странный, – проговорил он, – что у вас там, все такие паспорта?… От кого тут скрываетесь?"
«Ни от кого», – возразил приезжий. Он объяснил, что хозяин дома – его родственник.
«А это мы еще разберемся, кто тут настоящий хозяин, а кто подставной», – ответил сидящий за столом, захлопнул паспорт, но не вернул его, а положил рядом с собой.
«Обыскать!» – сказал он кратко.
«Что же тут разбираться? – сказал приезжий, поглядывая на руки помощника, которые ловко шарили по его карманам. – Тех, кто здесь жил давно, уже нет!»
«Вы так думаете? – спросил лейтенант, поставил портфель на пол возле табуретки и принялся разглядывать бумаги на столе. – Это что?»
Личный досмотр был закончен, путешественник, присев на корточки, добыл из чемодана удостоверение, род охранной грамоты.
«Писатель, – брезгливо сказал лейтенант. – И что же вы пишете? Вот и сидели бы там у себя. Сюда-то зачем приехали?»
«Здесь тихо. Чистый воздух».
«Не очень-то тихо, – возразил лейтенант. – А насчет воздуха я с вами согласен. – Он помолчал и спросил: – Кто тут живет, вам известно?»
«В деревне?»
«Известно ли вам, кто проживает в этом доме?»
«Никто. Дом был заколочен».
«Интересно, – сказал человек за столом. – Очень даже интересно. А вот у нас есть данные, что сюда вернулся нелегально бывший хозяин».
«Откуда?»
«Что откуда?»
«Откуда он вернулся?»
«Из ссылки, – сказал лейтенант. – Да ты садись, так и будешь стоять, что ли?… Имеются данные. Это, понятно, не для разглашения, но вам как писателю будет интересно».
«Мне кажется, вы опоздали…» – заметил приезжий.
«Я говорил, надо было выезжать немедленно», – проворчал помощник.
«А ты помолчи, Семенов… Почему же это мы опоздали?»
Приезжий пожал плечами: «Другое время».
Ночной лейтенант взглянул на ручные часы, потом на ходики, тускло блестевшие в полутьме.
«Часы– то ваши стоят. Как же это так? -Он поглядел на писателя. – Живешь, а времени не знаешь, – сказал он, перейдя снова на „ты“. – Подтяни гирю, Семенов. Гирю, говорю, подтяни… И стрелки переведи. Да что у тебя, едрена вошь, руки дырявые, что ли!»
Помощник, чертыхаясь, подбирал с полу упавшие стрелки. Лейтенант продолжал:
"Насчет опоздания я тебе вот что скажу: опоздать-то мы не опоздали. А вот что положение становится час от часу серьезней, классовый враг свирепеет, это верно. Вот и носишься по всему уезду. Обстановка такая, что только успевай поворачиваться… Я тебе так скажу. Если в прошлом году у кулаков запасы хлеба были округленно от ста до двухсот пудов, то теперь в среднем до
пятисот, а в ряде случаев даже до тысячи… В феврале – в одном только феврале! – органами было обыскано триста шестьдесят шесть мельников и кулаков, обнаружено… точно не помню… что-то около семидесяти тысяч пудов зерна. Это же сколько народу можно накормить! А между прочим, рабочий класс
голодает. А у них семьдесят тыщ пудов спрятано. Вот так. – Он поднялся из-за стола. – А теперь осмотрим запасы. Где лабаз?"
«Какие запасы, сами видите, что тут».
«Огород. Хлеб закопан в огороде».
