Нос лодки тыкается о доски настила, я вспрыгиваю на пирс, подтягиваю суденышко за цепь и закрепляю ее замком, снимаю и передаю перепуганному мужичку весла, а потом поворачиваюсь и протягиваю спасенной (даже говорить подобное смешно) незнакомке руку. Она с благодарностью опирается на нее и вылазит (именно что вылазит, то есть тяжело переваливается через борт и неуклюже встает на доски настила) из лодки. На ней майка и шорты, насквозь мокрые. В иной ситуации это дало бы мне повод оценить и описать ее фигуру, создав из ничего плавную крутизну бедер, тяжелую (или напротив — легкую) полноту стана, обыграть хорошо заметные пипочки сосков, резко торчащие на замерзшей до пупырышек груди, затем перейти к описанию роста незнакомки, скользнув пристальным и внимательным взглядом по ее ногам (длинные или чуть коротковатые, полные или худые, красивые или так себе, впрочем, последние можно не заметить), оставив напоследок лицо со спутанными и мокрыми (а как иначе?), потерявшими всю прелесть и блеск (черные? каштановые? пепельно–серые? — отошлем читателя к следующей главе) волосами и с глазами, в которых за испугом стал неразличим цвет, хотя для женских глаз он имеет такое же значение, как — скажем — название для той книги, что я сейчас пишу.
— Даже не знаю, как отблагодарить вас! — говорит незнакомка, ежась от холода и смущения. — Я понимаю, что ничего смертельного бы не произошло, правда, я всегда попадаю в дурацкие ситуации, но если бы не вы, то…
— Не стоит благодарности, — устало отвечаю я, решив оборвать фразу на полуслове и тем самым перейти непосредственно к следующей главе, в которой и должно произойти (как на этом после обеда, в уже успевший стать прошлым солнечный час, настаивала Сюзанна) мое знакомство с К.
Проводив глазами незнакомку, исчезнувшую за быстро закрывшимися дверями (так и хочется написать «дверьми»), я, перебросившись парой фраз с лодочником («ничего страшного не могло случиться, гребец я не из плохих»), поставил весла на место и пошел к себе в номер с одним лишь желанием — принять горячий душ и переодеться. Сюзанна уже проснулась и сидела на кровати, забравшись на нее с ногами и меланхолично глядя перед собой, пребывая то ли в трансе, то ли в медитации, то ли погрузившись в то состояние, которое рифмуется и с прострацией, и с тоской.
— Чего ты такой мокрый? — спросила она, внезапно выходя из комы.
— А ты что, спала все это время?
— Да-а! — И она сладко потянулась, а потом посмотрела на часы: — Боже, да мы можем опоздать!
— Куда? — не понял я.
— Нас с тобой ждут ровно в семь часов у входа в ресторан, ты что, забыл?
— Забыл, — кивнул я. — Но знаешь, я попал в такой ливень…
Она легко соскочила с кровати, скороговоркой велев мне срочно идти в душ (умница!) и столь же быстро переодеваться (ну что за умница!), ибо похож я — цитирую — «на мокрого и облезлого петуха, а ведь идешь на встречу с женщиной». Опустим момент принятия душа, оставим вне белого поля страницы весь (надо отметить, что очень быстрый) процесс переодевания, выйдем вслед за моей женой из номера и направимся к ресторану. Для этого надо спуститься этажом ниже, войти в крытую галерею и, пройдя по ней сколько–то метров, открыть большую резную дверь, за которой начинаются уютные ряды четырех– и двухместных столиков, как бы гарцующих вокруг большого круглого стола, расположенного в самом центре зала. Тут отметим (заметим, пометим), что до семи вечера ресторан был столовой, а вот с семи — соответственно — рестораном, то есть стоимость блюд, подаваемых вечером, не входила в стоимость путевки, да и меню было (естественно) иным, то есть ужин как бы существовал сам по себе, и если ты не хотел платить за него отдельно, то просто мог не ужинать, хотя кто скажет мне, зачем я рассказываю об этом?
Ресторан был пуст, видимо, прошедшая гроза (назовем именно так описанное в предыдущей главе явление природы) напугала постояльцев пансионата и загнала их в уютные норки комнат: отойти, отогреться, вновь почувствовать себя комфортно.
Мы выбрали столик на четверых неподалеку от входа и сели за него, не знаю, что чувствовала Сюзанна, я же, мягко говоря, был в бешенстве от нелепости происходящего. Даже хорошо понимая абсурдность ситуации и — более того — немало сделав сам именно для такого ее развития, я внезапно ощутил, что развертывающееся действо все более приобретает фарсовые черты. Пари — это еще можно понять, это относится к тому бреду, который можно назвать нашей (то есть моей и Сюзанны) жизнью и что, в общем–то, мало кого касается, то есть в этом мы вольны поступать так, как нам хочется, и лишь от меня зависит, продавать душу дьяволу или нет, как от Сюзанны зависит, что ей делать в этой ситуации. Нас слишком многое связывает, вспомню хотя бы тот год, когда мы жили втроем — Сюзанна, Павел, я, Павел, я, Сюзанна, не продолжаю тасовать имена, ибо результат все равно известен. И даже безумие, ввергнувшее Пашу Белозерова в черный и смрадный омут запределья иной, никому из нас, нормальных смертных, неведомой реальности — это то, что касается лишь нас. Не думаю, чтобы мы с Сюзанной были за происшедшее в ответе перед Богом, но даже если и так, то платить должны именно мы, то есть я и Сюзанна, Сюзанна и я, два кубика, которые, как ни складывай, все равно составляют единое целое, осколки смальты, выпавшие из мозаики, но накрепко прикипевшие друг к другу, даже цвета я могу назвать: пусть один будет фиолетовым, а другой, к примеру, нежно–зеленым, хотя почему именно так — кто знает?
Но решение Сюзанны вовлечь в этот распавшийся треугольник еще один элемент и таким образом вновь склеить давно несуществующее: что, кроме бреда, можно увидеть в этом сценарии, честь и написания, и постановки которого принадлежит исключительно моей жене? Я никогда не доходил до того, чтобы начать ненавидеть Сюзанну, да, собственно, за что? Только за то, что она такая, какая есть? Но это лишь бессмысленная игра слов, жонглирование существительными и наречиями, каждый из нас такой, какой он есть, дешевая софистика, место которой в латиноамериканских мелодрамах, а любителем последних я никогда не был и не буду, хотя сейчас чувство, отдаленно похожее на ненависть, внезапно — ну не скажешь ведь «посетило меня»! Да и потом, собственно, ненависть хороша тогда, когда за ней виднеются высокие и мрачные котурны трагедии, когда плавно льется из уст персонажей белый стих, разящий направо и налево обжигающими душу метафорами («о смрадный день, улегшийся, как труп, у ног того, иного кто достоин…» и так далее, примеров существует предостаточно), за которыми чудится лязг мечей, и не бутафорских, а самых настоящих, разящих и в мозг, и в сердце, мечей, вызывающих потоки крови и: а вот тут надо разобраться, каким должен быть финал? Но это тогда, когда есть трагедия, мне же происходящее напоминало фарс, и чувство, внезапно (тут я пропускаю одно слово) меня, лишь отдаленно походило на ненависть, скорее, это было нечто среднее между брезгливым (вот отчего только?) недоумением и ощущением полной бессмыслицы и нелепости сюжета, что, между прочим, случается всегда, когда ты не можешь управлять ни жизнью, ни персонажами.
— Успокойся, — равнодушно говорит Сюзанна, проглядывая меню, — лучше скажи, что будешь есть?
— А что будет есть наша гостья? — агрессивно спрашиваю я.
Сюзанна начинает смеяться, а потом тихим и бесцветным (хотя обычно голос у нее совсем другой) тоном просит меня не беситься, не сходить с ума, не буянить, не (жаль, что под руками нет словаря синонимов), а набраться терпения и посмотреть, что из всего этого выйдет, ибо сейчас она вообще сомневается, что гостья придет, а значит, что она может снять вопрос о предоставлении залога за пари, проще говоря, не суетись, дорогуша, если ничего не выйдет, то плакать не буду, а там посмотрим.
Но посмотреть так и не удастся — как раз в этот момент двери ресторана открываются и в них влетает (впархивает, опять же — кому что больше нравится) особа лет двадцати восьми–тридцати, подходит к нашему столику и застывает — тут употребим штамп «как вкопанная», ибо именно так и застывает перед нашим столиком незнакомка, что немудрено, так как… Да, вы абсолютно правы, мы уже знакомы, мы прекрасно знакомы, мы провели около часа в одной лодке, я не знаю ее имени, она (как и никто из вас) не знает моего, но сейчас нас представят друг другу, хотя я‑то соврал, ее имя мне известно, еще после обеда, перед тем как я отправился спасать незнакомку, Сюзанна назвала мне его, позволь тебе представить, говорит жена, приглашая мадам сесть за столик, вот это и есть та самая К., о которой я рассказывала тебе…
Но прежде, чем Катерина сядет за столик, я все же должен придумать ее облик, ну-с, приступим.
Прежде всего надо отметить, что мокрые майка и шорты остались, понятно, где–то там, несколько страниц назад. Хотя начинаю я не с того. Прежде всего надо отметить, что столь внезапно впорхнувшая в зал ресторана К. была женщиной спортивного телосложения, не очень высокой, с приемлемо–узкой талией, не очень крутыми и — соответственно — мягко–плавными (плавно–мягкими, то есть такими, по которым сразу же хочется провести рукой) бедрами, ноги ее, открытые выше колен (короткая черная юбка из блестящего шелка) были стройными, полными, с полными же, по–детски аппетитными (никогда не понимал этой фразы) коленками, еще не загорелыми, но уже загорающими, то есть смешно покрасневшими от нежаркого августовского солнца (стеснялась она этого? нет?), обутыми в белые открытые туфли на высоком каблуке (что делало ее высокой). Почему белые? Да потому, что на ней была белая кружевная блузка, под которой смешно топорщились по–детски маленькие груди (маленькие недоразвитые грушки–треугольнички с упоительно–вытянутыми сосками, но я этого, конечно, пока не знаю, впрочем, забудем это «пока»). Оголенные руки, тоже тронутые красноватым налетом августовского загара (кожа у К. от природы белая, а у Сюзанны смуглая, поэтому Сюзанна всегда кажется загорелой, а К. — смущенной и краснеющей от стыда), полные красивые руки и такие же полные, красивые плечи, что осталось? А, лицо, глаза, волосы… Ну что же… К. была брюнеткой и носила большую копну от природы вьющихся волос, только она еще завивала их, что придавало ей нечто африканское (латиноамериканское, в общем, экзотическое, возьми карандаш и быстренько набросай на бумаге портрет), глаза были сине–зелеными (зелено–синими, обожаю вносить уточнения в скобках), нос — маленьким и вздернутым, рот — большим, с пухлыми (почему–то хочется, чтобы это было именно так) губами, накрашенными мягко–перламутровой помадой, за которыми притаились два ряда небольших и очаровательно–белых зубов, то есть, если суммировать вышесказанное в нескольких фразах, была К. женщиной милой, симпатичной, можно даже сказать — очаровательной, хотя любая женщина может быть очаровательной, все зависит от того, когда и как ты на нее смотришь.
