Практика уже научила тебя, что все эти секреты, заставляющие женщин всякий раз разрываться на части, — это в большинстве случаев что-нибудь типа секса с животным, или с родственником, или с кем-то, заплатившим ей за это. «Я проститутка», — говорят они всегда в конце, а ты обнимаешь их и говоришь: «Ты — нет, ты — нет», или: «ш-ш-ш-ш…», если они продолжают плакать.
«Это, правда, нечто ужасное», — настаивает она, как будто отнимая твое спокойствие, которое ты так пытался скрыть. «Внутри тебя это, возможно, и слышится, как нечто ужасное, — говоришь ты ей, — но это все из-за акустики. Вот увидишь, в ту же секунду, как ты извлечешь это наружу, оно окажется гораздо менее страшным». И она почти верит, мгновение колеблется и потом говорит: «Если бы я сказала тебе, что по ночам превращаюсь в волосатого низкорослого мужчину, без шеи и с золотым кольцом на мизинце, ты бы и тогда продолжал любить меня?» И ты говоришь ей, что, конечно, да. Потому что как можно сказать ей «нет»? Она просто пытается проверить, любишь ли ты ее без всяких условий, а ты ведь всегда был докой по части всяких проверок.
И правда, когда ты говоришь ей это, она тает, и вы занимаетесь любовью, в салоне. И после этого вы остаетесь в объятиях, и она плачет, так как ей полегчало, и ты тоже плачешь, пойди знай почему. И против обыкновения она не встает и не уходит. Она остается спать с тобой. И ты просыпаешься в кровати, всматриваешься в ее прекрасное тело, глядишь на солнце, что заходит за окном, на месяц, появившийся внезапно, словно из ниоткуда, на серебристый свет, касающийся ее тела, гладишь ее волосы, рассыпавшиеся по спине. И в течение менее, чем пяти минут, ты обнаруживаешь под своей рукой в кровати пухленького мужчину небольшого роста. Этот мужчина встает, улыбается тебе, одевается, немного стесняясь. Он выходит из комнаты, ты, загипнотизированный, вслед за ним. Вот он уже в салоне, нажимает своими пухленькими пальцами на кнопки пульта, смотрит по телевизору спортивную передачу. Футбол Лиги чемпионов. В случаях промахов он ругается, при забивании голов — вскакивает и размахивает руками. После игры он рассказывает тебе, как пересохло у него во рту и как пусто в желудке. Ему хочется чего-нибудь вроде баранинки, курочки, если можно, но его устроила бы и говядина. И ты сажаешь его в авто и едешь в некий ресторан в знакомом ему районе.
Новое положение напрягает тебя, очень даже напрягает, но ты не совсем понимаешь, что делать: твои мыслительные центры бездействуют. Рука, словно робот, переключает скорости, в то время как вы спускаетесь к Аялону, и он, сидя возле тебя, постукивает золотым кольцом, что у него на мизинце. Около светофора у перекрестка Бэйт-Дагон он нажатием кнопки опускает стекло, подмигивает тебе и кричит какой-то девушке в армейской форме, которая пытается поймать попутную машину: «Эй, мотек, хочешь, мы загрузим тебя сзади, как козу?» Потом, приехав на место, ты ешь с ним мясо до отвала, пока кажется, что живот сейчас лопнет, и он наслаждается каждым кусочком, смеется, как ребенок. И все это время ты говоришь себе, что это только сон — странный сон, это верно, но из таких, что еще немного и ты проснешься.
На обратном пути ты спрашиваешь, где он хочет выйти. Он делает вид, что не слышит, но выглядит очень несчастным. И в конце концов ты обнаруживаешь себя возвращающимся домой вместе с ним. Уже около трех часов. «Все, я иду спать», — говоришь ты ему, и он, повернувшись, машет тебе на прощанье и продолжает бездумно смотреть по телеку канал моды. Ты просыпаешься утром усталый, с легкой болью в животе; она в салоне, все еще дремлет. Но пока ты бреешься, она уже встала. Она обнимает тебя с виноватым видом, но ты слишком растерян, чтобы что-нибудь сказать.
Проходит время, вы все еще вместе. Секс становится только все лучше и лучше, она уже немолода, как и ты, и неожиданно для самого себя ты начинаешь заговаривать о ребенке. А ночью ты проводишь время с толстяком, как не проводил его никогда раньше. Он берет тебя в рестораны и клубы, даже названия которых прежде не были тебе знакомы, и вы вместе танцуете на столах и бьете тарелки, как будто для вас нет завтрашнего дня. Он очень мил, толстячок, немного грубоват, главным образом с женщинами. Иногда от его замечаний подобного рода ты не знаешь, куда деваться. Но кроме этого быть с ним — действительно, кайф. Когда вы только познакомились, ты не очень интересовался футболом, а сейчас ты знаешь уже все команды. И каждый раз, что команда, за которую вы болеете, побеждает, ты чувствуешь, как будто ты просил об этом и просьба выполнена, и это ощущение столь редкостное, особенно для того, кто подобно тебе большую часть времени вообще не знает, чего хочет. И так каждую ночь: ты засыпаешь с ним, усталый, следя за играми аргентинской лиги, а утром снова просыпаешься возле красивой женщины, которую любишь до боли.
Все началось с поцелуя. Это начинается с поцелуя почти всегда. Элла и Цики раздевались, касаясь друг друга лишь языками, когда она почувствовала укол.
— Я поцарапал тебя? — спросил Цики и, когда она отрицательно покачала головой, поспешно добавил:
— У тебя кровь.
И правда, у нее изо рта показалась кровь.
— Послушай, извини, — сказал он и начал шумно метаться по дому, вынул из морозилки формочки со льдом и нервно принялся разбивать их на мраморной столешнице.
— Вот, — он протянул ей дрожащей рукой несколько кубиков, — приложи их к губе, это заморозит сосуды там. Ну же, возьми: это остановит кровотечение.
Цики всегда хорошо разбирался в таких вещах. В армии он был фельдшером. У него было также удостоверение инструктора.
— Извини, — продолжал он почти в истерике, — наверное, я укусил тебя в пылу страсти, понимаешь?
— Не стгашно, — она улыбнулась ему, кубик льда прилип к ее нижней губе, и это немного мешало ей разговаривать. — Ничего не пгоизошло.
Это, понятно, было враньем. Потому что «пгоизошло» очень много. Не каждый день кто-то, с кем ты живешь вместе, вызывает у тебя кровотечение и после этого еще лжет, говоря, что укусил тебя, в то время как ты ясно почувствовала укол.
После этого они не целовались несколько дней, из-за царапины. Губы — очень чувствительная территория. И даже когда опять начали, делали это с большой осторожностью. Она чувствовала, что он что-то скрывает. И в самом деле: в одну из ночей она воспользовалась тем, что он спал с открытым ртом, просунула свой нежный пальчик под его язык и обнаружила это. То, что укололо ее. Это был маленький замочек молнии. Крошечный замочек. Однако, когда она потянула за него, весь ее Цики раскрылся, словно раковина, а внутри него покоился Йорген. У Йоргена, в отличие от Цики, была козлиная бородка, очень-очень аккуратные бакенбарды на щеках и необрезанный член. Элла посмотрела на него, спящего, тихо-тихо сложила оболочку Цики и спрятала ее в кухонный шкафчик позади мусорного бачка, где она держала пакеты для мусора.
Жизнь с Йоргеном не была легкой. Был мощный секс, но Йорген много пил и тогда шумел и делал массу глупостей. Он также любил вызывать у нее чувство вины за то, что из-за нее он оставил Европу и приехал жить сюда. Каждый раз, когда он прочитывал в газете что-нибудь плохое, неважно, происходило ли это в жизни или по телевизору, он говорил ей: «Смотри, какова твоя страна!» Его иврит был скверным, а это его «твоя» — обвиняющим. Ее родители не любили его. Мама, которая любила как раз Цики, звала его «гой». Отец всегда спрашивал его о работе, а Йорген ухмылялся и говорил: «Господин Шапиро, работа — это, как усы, это уже давно не в моде». И это никогда не смешило отца Эллы, который все еще носился со своими усами.
В конце концов Йорген слинял. Вернулся в Дюссельдорф сочинять музыку и жить на пособие по безработице. Он сказал, что в Израиле он никогда не сможет преуспеть как певец, потому что акцент будет работать против него. Потому что люди здесь с предрассудками. Немцев не любят. Элла же полагала, что и в Германии эта странная музыка и пустые слова не очень-то пойдут. У него даже была одна песня, которую он написал о ней. Песня называлась «Богиня», и вся она была о том, как они занимаются сексом на волнорезе и как она кончает «как разбитая волна» (цитата).
Это случилось через полгода после того, как Йорген оставил ее, когда она искала пакет для мусора и нашла оболочку Цики. Возможно, было ошибкой расстегнуть ему молнию, может быть — в таких делах трудно говорить с уверенностью. В тот вечер, когда Элла чистила зубы, она снова вспомнила об этом поцелуе, об уколе. Она прополоскала рот большим количеством воды и всмотрелась в зеркало. У нее все еще оставался маленький шрам, и когда она проверила его вблизи, она заметила под языком маленький замочек молнии. Она нерешительно потянулась к нему рукой и попыталась представить себя, какой окажется внутри. Это наполнило ее надеждой. Не было ни малейшего страха, главным образом из-за веснушек на руках и сухой кожи лица. Может быть, у нее будет татуировка, подумала она, с розочкой. Она всегда хотела сделать одну, но ей не хватало мужества. Это казалось ей ужасно болезненным.
