— Да, заведений стало не в пример больше, чем при Франко, — вмешался в беседу официант с серьгой. Он уставился на затоптанную сигарету хозяина, но не делал попытки убрать ее. — Прежде найти место, где можно пропустить стаканчик, было большой проблемой. Когда Франко дал, что называется, дуба, мне только-только сравнялось десять лет, а в тринадцать я уже вовсю куролесил. После его смерти, что ни месяц, открывалось новое кафе или бар. Прямо вакханалия — хоть в стихах воспевай!
— Да, народ пустился во все тяжкие, и даже левые решили, что наконец-то на их улицу пришел праздник. И понеслась душа в рай! К черту вельветовые штаны, армяки, плакаты с изображением Че Гевары — туда же. Тот еще пидор! — Хозяин сплюнул и, прикурив новую сигарету, зажал ее между пальцами. — Потом пришел ваш черед. Прожигать жизнь кинулись вы, молодые, а для нас, то бишь тех, кто постарше, наступило время разводов. Так сказать, смена партнера.
— Я развелся в семьдесят восьмом, — сказал официант с серьгой.
— А я — год назад, — ответил Антонио.
— Вот видишь? А я аж в семьдесят шестом. Тогда все разводились… Нет, все-таки вы — другое поколение. Вам и представить невозможно, чем для нас стал конец диктатуры. Особенно для тех, кто в прошлом занимался политикой.
— Возможно. Что касается меня, то я не застал того времени. Зато мой брат — да. На мою долю выпали только развлечения. Какая, к черту, борьба за свободу? Я ее и не нюхал!
— Кстати, о твоем брате. Если я правильно понял, издательство принадлежит ему?
— Не совсем. Он один из совладельцев.
— Ты понятия не имеешь, как нам с ним досталось! Сколько листовок мы распространили… сколько времени убили на длиннейших и скучнейших собраниях. А манифестации! Вспоминать тошно. Правда, тогда мы свято верили в свою способность изменить мир, навсегда покончить с диктатурой. — Он тяжело вздохнул. — А на поверку вышло совсем иначе: мы ни на йоту не изменили даже самих себя.
— Насколько я понимаю, тусовки или то, что вы подразумеваете под этим словом, — дело рук людей нашего поколения, может, чуть постарше. Но не вашего, по крайней мере, мне так казалось, — усомнился Антонио.
— Положим, нам приходилось в них участвовать, но без души. В ту пору мы уже сложились как личности, вошли, так сказать, в возраст и просто воспользовались случаем, не более того. Тем, кто в свое время боролся против Франко, пришлось сначала сбросить с себя нуты эмоционального рабства, что называется, возродить себя для свободной жизни, а уже потом зарабатывать деньги. — Хозяин раскурил сигарету и тут же выпустил дым не затягиваясь. — Сейчас идет сплошная денежная тусовка, балом правят бабки. Тусовки же как таковые возникли где-то сразу после смерти Франко и дотянули лишь до восемьдесят четвертого.
— А наркотики? Я полагаю, наркотики начались именно с моего поколения: косяки, кока, таблетки. Брат рассказывал, что, когда он учился в университете, очень немногие имели смелость открыто курить травку или нюхать кокаин, не говоря уже о героине. Вы были законченными моралистами.
— Подожди секунду… В восьмидесятых на наркотики почти не обращали внимания. Чтоб ты знал, в Европе Испания считалась самой терпимой в этом смысле страной. А сейчас, в девяностые годы, все круто изменилось. Мы впали в другую крайность. Если кого видят на улице с косячком, могут задержать. А уж если полиция или это огородное чучело советник Мадрасо заподозрят, что в твоем заведении балуются травкой, то тебя закроют, как говорится, не за понюшку кокаина. Все разговоры насчет наркотиков — чушь собачья… Много шума из ничего. Один выкуренный косячок или немного коки еще никому не причиняли вреда… Хорошая баня — и все выветрится. И потом с кокой способней сношаться. Не пробовал?
Все засмеялись.
— Для этого ее и придумали, — подхватил Антонио. — Ну, а если серьезно, не думаешь ли ты, что шумиха с наркотиками наносит ущерб репутации нашего квартала?
— Без сомнения! И еще какой! Неспроста здесь целый день околачивается эта чертова полиция. Холера им в бок! Потом кампания, которую раздул советник Мадрасо, разные там собрания жителей квартала, закон Коркуэра[30] и прочее дерьмо. Правые имеют большинство в Аюнтамьенто — вот в чем дело, потому и свирепствуют. За один лишь год они послали ко мне четыре комиссии, достали… То им противопожарная безопасность не нравится, то выдумали, будто тут потребляют наркотики, то им, видите ли, шум мешает, то время закрытия не устраивает… Как тебе это нравится?
Официант за стойкой мрачно подтвердил, что все это выеденного яйца не стоит. Плохо другое: в последнее время квартал наводнили арабы и наркоманы, а это и впрямь сильно мешает бизнесу.
Хозяин помолчал, уставившись на сигарету, которая догорала у него между пальцами, потом проговорил:
— Ото всех этих доходяг выгоды ждать не приходится — они потребляют только наркоту. Надо вышибать их из квартала, чтобы здесь снова смогли обосноваться порядочные люди, именно порядочные, нормальные… хотя, должен сказать, все разговоры насчет преступности тоже сильно преувеличены. Сплошной миф! Я здесь уже пятнадцать лет и, как видишь, жив и здоров.
Антонио взглянул на часы. Ему вдруг нестерпимо захотелось увидеть Чаро. Он взял «Лейку» и приготовился снимать первый кадр. Хозяин тут же бросил сигарету, пригладил рукой пушок, обрамлявший по бокам лысину, и потуже затянул узел галстука, расписанного кустарным способом. Затем закурил новую сигарету и приготовился позировать.
Антонио запустил камеру: клик, клик, клик.
Официанты притихли. С улицы доносились писклявые голоса девчонок, проходивших под окнами, и пронзительные гудки машин, звучавшие словно смутное предупреждение о чем-то неведомом.
Ибрагим растянул рот в улыбке, походившей на гримасу. Лицо стало неприятным, почти отталкивающим.
— Значит, хотите пять граммов — прекрасно, но пять граммов обойдутся вам в семьдесят кусков. Где деньги? Что-то я их не вижу.
Ванесса, прикрытая до подбородка одеялом, отозвалась с кровати:
— Минуту, приятель! Мы тебя когда-нибудь подставляли? Нет, ты скажи? Молчишь? Тогда перестань корчить из себя делягу: много хочешь — мало получаешь!
Чаро подошла к иранцу и отчаянно вцепилась ему в руку.
— Мы всегда поступали с тобой по совести, Ибрагим. С чего ты вдруг на нас взъелся?
— Времена изменились. Никому нельзя верить на слово. Жизнь стала тяжелее. На дворе кризис. Я понятно объясняю?
Чаро возмущенно фыркнула и принялась перебирать одежду, брошенную на стуле.
— Где деньги, Ванесса? Они лежали тут… Куда ты их сунула?
— Пристала, как банный лист. Оставь меня в покое. Не видишь, мне плохо!
Чаро закричала:
— У нас оставались две пятитысячные купюры! Они лежали на этом самом месте!
— Пошла к дьяволу-у-у! Откуда мне знать, куда они подевались?
— А я тебе говорю, были… Десять тысяч песет, веришь? — Она повернулась к Ибрагиму. — Но…
Ибрагим стоял с невозмутимым, точно у истукана, лицом.
— Десять тысяч? Этого мало. Скажем, двадцать, нет, двадцать пять тысяч. — Он немного помолчал: — Мне нужен задаток.
Ванесса накрыла одеялом голову и забилась в истерике:
— Скажи ему, чтобы он ушел, я хочу спать! Пусть убирается, сейчас же! — Она высунула голову. — Найдем другого верблюда[31]. Плевать мы на тебя хотели! Вали отсюда!!!
— Хорошо, очень хорошо, — ответил Ибрагим. — Как скажешь.
Он повернулся и направился к двери, но Чаро преградила ему путь, крепко схватив за рукав.
— Подожди, Ибрагим! Так нельзя… Мы обязательно тебе заплатим, ты же нас знаешь. Завтра вечером получишь деньги… Хорошо, Ибрагим? Нам позарез нужно пять граммов. Пять граммов чистой коки. А сейчас нам нечем тебе заплатить.
— Товар стоит семьдесят кусков. Я спрашиваю: они у вас есть?
— Завтра, в крайнем случае послезавтра, мы дадим тебе задаток, хороший задаток, Ибрагим, а после субботней фиесты расплатимся полностью. Хорошо? Неужели ты нам не веришь?
— Ну, ладно. Тридцать кусков, и по рукам. Так и быть, дам вам пять граммов коки. Согласны на такую цену?
— Да, Ибрагим. Конечно, мы согласны. Вот видишь, все получилось по-справедливому, по-честному, верно?
Иранец медленно закивал головой.
— Прекрасно, — сказал он и повторил несколько раз: — Хорошо, хорошо.
— Я хочу спать, — завыла Ванесса из-под одеяла, потом задрыгала ногами, и кровать заходила под ней ходуном. — Убирайтесь к черту! К такой-то матери! Дайте мне поспать!
— Ибрагим, скажи мне правду! Ведь Альфредо перевели на свободный режим, верно? Ты говорил Ванессе, что…
Ибрагим развел руками.
— Мне ничего толком не известно.
— Но ты же сам сказал… Почему Альфредо не приходит ко мне? Ты, должно быть, знаешь, где он скрывается.
