По трассе промчались — и не заметили. А как свернули на просёлочную, а затем и на лесную дорогу, ведущую к кордону, тут уже поползли. В одном месте пришлось всем вылезать, кидать ветки под колеса, подкапывать снизу, так как автобус сел на свой мост, и выталкивать его из глубокой колеи. Дождей не было, но тут впадинка, где-то близко ключ бьёт и потому сыро.
Выехали на лесную поляну, и вот он — кордон. Нам всё знакомо, наезжали когда-то не раз, мне особенно всё свежо, а Иркиным предкам — всё в новину. Уж такие городские, можно подумать, никогда в лес не ходили. Урбанисты несчастные!
Изба у Тихона большая, с подклетью внизу и мансардой наверху, не изба, а хоромы. И на крыльце широком сидели двое — сам Тихон и Ларионыч с ним.
— А где Колька? — это с нашей стороны.
— А где Ирка? — это с ихней.
— Уехали! — Тихон был веселый, с блестящим взором, и ухмылка угадывалась в бороде. И босой к тому же.
— Как уехали?! Куда?!
— За тридевять земель, в тридесятое царство-государство, на сером волке верхом.
— Тихон, да ты пьяный, что ли?
— Ну-у, есть маленько… — и мы, наверное, все разом представили, сколь необъятно это его «маленько», — так ведь свадьбу справляем, как не выпить.
Он раскинул руки, как бы обнимая нашу гневно изумлённую и жалко потерянную толпу, и пригласил:
— Заходите в дом, гости дорогие, места хватит, а лучше давайте-ка во дворе раскинем, чтоб всем вольно было.
Тут из дома на крыльцо вышли Колька с Иркой, и дальше всё пошло «путем».
— А где прапорщик? — спросил я у Ларионыча.
— Какой прапорщик? Где? Когда? — он словно не замечал моего святоукоризненного лика и на мой повтор «Был он здесь?» — продекламировал: «Да был ли прапорщик?!»
— Это ты классика перефразировал, мы тоже кое-что читали. А всё же — где он? И что с тобой?
— Грустно мне, Владимир Дмитрич. Грустно и печально. Вот и ёрничаю. Прости, друг… А прапорщик, — он указал на стожок сена за амбаром, — опять умаялся, бедняга, с нашей помощью, правда. Отдыхает на свежем воздухе.
…Уже несли из амбара длинный дощатый стол, служивший Тихону, видно, для хозяйственного рукомесла. Из дома — скамьи, стулья. Укрепили на двух чурбаках широкую доску, застелили старым одеялом. Тихон таскал из погреба новые припасы, жена его хлопотала с закусками, смешивая свои, домашние, с привезёнными.
И дома, и когда ехали сюда — мне казалось, что всё это понарошку. Какая уж там свадьба — без загса, фаты, колец, шампанского и других торжественных моментов? Просто едем как бы в гости к Тихону, давно на природу большой оравой не выезжали. Ну и заодно с Колькой еще раз переговорить, что-то сообща решить. Так, мне казалось, были настроены предки.
А приехали, увидели, узнали — и как-то вроде бы само собой решилось что-то главное. И неотвратимо-неудержимо закрутилась свадьба.
Можно было бы это и обручением назвать, помолвкой или еще как-нибудь, но колец-то всё равно не было, да и Тихон раз за разом решительно кричал:
— Горько! Горько!
А на помолвке разве кричат «Горько!»? Или палят из охотничьих ружей? Хотя, может, и кричат, и палят.
Но стрельбу мы открыли позже, когда уже Колька с Иркой нацеловались прилюдно и ушли куда-то. Погулять, наверное. И еще кое-кто из-за стола повылезал размяться, а Тихон вынес из избы три охотничьих ружья, два своих и Колькино, коробку с патронами на мелкую дичь, и мы начали салютовать.
Пальба эта, наверное, и разбудила прапорщика. Он подошел и стал разглядывать нас, явно выискивая кого-то, и всем было ясно — кого.
— Да он погулять ушел, — объяснили ему.
И чтоб уж совсем поверил и не мытарил себе душу, налили ему «штрафную», деликатно намекнув на «трубы», которые у каждого могут «загореться». А что ему оставалось делать? И вот он сидит за столом, поет вместе со всеми на старинный уркаганский и очень печальный мотив песню о танкистах, сгоревших в бою.
А мы с Ларионычем устроились на крылечке. Он заговорил:
— Вот, чувствуешь, сидим, в благорастворении души и в ауре заповедной природы. А они — ушли. И не скажу — куда.
— Насовсем? — нелепо спросил я.
— Зачем же? Может, надолго, может, нет. Время покажет.
Я понял, что у Ларионыча с Колькой всё уже было обговорено и решено. Наверное, он им и адресок какой-нибудь дал и уж, конечно, денег отвалил.
— Как же теперь быть-то? — снова бессмысленно спросил я.
— А как есть, так и быть.
Кажется, он уже был сильно хмелён.
Он странно рассуждал о том, что жизнь и время не остановишь, добрые дела надо вершить не откладывая, таинства брака и тайны судьбы ведомы лишь небесам, это так — да, но и на родимой сторонке тоже может приключиться что-нибудь такое, что ахнут и на небесах.
Но я уже не слушал его.
Мне не было грустно. Не было зависти к Кольке. Просто в тот миг, когда я услышал об уходе Кольки с Иркой и сразу поверил в это, — в тот миг я точно знал, как мне быть и что мне делать. Словно тайна судьбы именно на мгновение раскрылась и тут же закрылась. И я всё забыл.
Однажды утром
Случилось так, что в разгар лета пожилому человеку приснилась капель. Апрельская-апрельская, и будто ждал он её с декабря.
Этот человек, управдом Пётр Иванович, в полусне уже вспомнил, что слышал капель в детстве. Он вспомнил, как прижимался к стеклу носом, смотрел на неровный жестяной отлив с пленкой льда, и эта пленка то прозрачно сверкала от растекшейся капли, то вновь тускнела…
А через высокую приоткрытую форточку долетали обрывки чего-то печального — это гармошка, узнал он. Гармониста внизу он не видел, но хотелось к нему спуститься, уйти с ним, — он остро помнил, что хотелось ему сбежать с ним…
В последние мгновения сна было сказано, что апрельской капелью он должен снабжать всё подведомственное ему население, а воды в водопроводе больше не будет.
Конечно, это было странное сообщение, но что делать — так сложились обстоятельства в этом коротком сне, и Петру Ивановичу они показались поэтическими. Он раздавал апрельскую капель, и поток людей к нему был нескончаем…
Он проснулся от телефонного звонка и, слегка ошарашенный своим поведением во сне, не огорчился даже, узнав, что во вновь начавшейся будничной жизни воды и вправду не будет: труба лопнула, и принял это как наказание за недостойные сны.
Сон был в руку, а почему бы и нет — ведь поломки в его надземном и подземном хозяйстве случались не так уж редко. Управдома ругает всякий, а ругать его не стоит, ибо жизнь у него несладкая. Но и рассказывать о нём долго тоже… Ну, посудите: если не виновата труба, которая лопнула, то кто-то всё же виноват. А это Пётр Иванович. Больше некому…
Пора поэтому рассказать о Тоне Белозубовой, которой тоже нужна была вода, и даже больше, чем всем.
Воду мог дать Пётр Иванович, и если напомнить ему об этом с утра, поторопить его, он даст. Вот женщины и ожидали его в домоуправлении…
Они памятливые, они вспомнили о том, что оставались без электричества, без тепла в батареях, ну и всякое другое: стёкла, двери, полы, щели, потолки, детские площадки…
Они говорили, он слушал. Такая работа…
Он знал, что всё идет своим чередом, трубу откопают, уложат новую, пустят воду. Всё, что мог, он сделал, оставалось ждать…
Ему очень хотелось остаться одному, то есть не просто сидеть одному в кабинете, может быть, даже закрывшись, а остаться одному вне этих стен, вне всего. На службе этого нельзя, наверное, делать, но ему всё равно хотелось.
Но кругом были женщины, заполнили кабинет, обступили стол, и Тоня Белозубова в числе других говорила что-то дерзкое и обидное, словом, привычная обстановка…
А он вдруг улыбнулся.
Предположим, ему вспомнилось, как в детстве он прижимался носом к стеклу, чтобы увидеть за окном круглый бесконечный простор, радостно услышать прозрачно-печальный мотив бродяги-музыканта.
Он ведь нечаянно улыбнулся, и нечаянно эта улыбка вышла грустной и нежной. Странно было только то, что одна лишь Тоня Белозубова заметила эту улыбку, она даже заметила в ней что-то детское…
Другие обиделись.
Конечно, лучше бы ему не улыбаться. Воды-то ведь нету…
И вот женщины обступили его стол…
Не выпустят…
Не уйдут…
Тогда он исчез.
Кто был управдомом, тот знает, как это делается…
…И Тоня Белозубова осталась ни с чем, то есть осталась она без воды. А вода была нужна не просто так, потерпела бы, если бы просто так. Вода нужна была для «первого дела», потому, что известно: мужика с дороги вымыть — первое дело.
Муж вернулся — вот ведь что. Год его не было дома, а сегодня ночью приехал. Спит сейчас…
Вслед за бабами вышла Тоня из кабинета после исчезновения управдома, подошла к клумбовому крану во дворе, покрутила. Пожурчало там, вытекло что-то ржавое, капля повисла и сорвалась. Другая стала натекать, чистая — и Тоня отступила в сторону, передвинула свою тень, чтобы пустить солнце на эту каплю.
