Он не сказал Изабель, что все-таки сможет прийти на Вартбургштрассе, хотел устроить ей сюрприз, и в пять часов вприпрыжку побежал вниз по лестнице, мимо Шрайбера, молча посторонившегося, и остановил такси. В двадцать минут шестого он был на Вартбургштрассе. Без толку поискал ключ от дома, наверное, забыл его, и никто не открыл на звонок, а окна (их хорошо было видно с другой стороны улицы) были закрыты.
Накануне вечером Изабель, лежа поперек его кровати, нетерпеливым жестом руки велела ему ждать и вдруг разом поднялась, всем вытянутым телом, таким напряжением мышц, что он был изумлен: казалось, она отделилась от матраца чистым усилием воли. Затем расстегнула «молнию», пуговицу и одним движением бедер скинула джинсы. Свет из гостиной достигал кровати, Якоб стоял между гостиной и спальней, так что Изабель могла видеть только его темный силуэт. В полутьме ее ноги казались мускулистее, чем на самом деле. Он сунул руку в передний карман брюк, хотел успокоить себя, от изумления, от ощущения одиночества перехватило горло. Прошло не больше двух минут, как она уже пришла в себя и вызывающе, с наигранной серьезностью, заявила: «Ты прав, нам нужна новая кровать».
Он попросил ее уйти, ему вставать в пять утра, но это же не причина, и на ее ясном, на ее непроницаемом лице читался вопрос, нельзя ли ей все же остаться? Джинсы она так и не натянула, а он не решался об этом попросить, под приспущенными трусиками виднелась ровная, светлая кожа. Отсутствие волос его раздражало.
Теперь, стоя на Вартбургштрассе, он пристально смотрел на тротуар перед собой, на квадратные плитки из прессованного красноватого камня, плотно пригнанные друг к другу, только одна, справа, вздыбилась. Начинался дождь.
На «Мерингдамм» она вышла из метро — хотелось пойти пешком, не пересаживаться на 7-ю линию в сторону Шёнеберга — и только на улице заметила, что опаздывает. «Ничего, грузчики подождут», — подумала Изабель и направилась в сторону Запада. Деревья у Кройцберга все еще голые, в чаше под маленьким водопадом воды ни капли. Плавной дугой улица поднимается к мосту, пересекает бесконечные рельсы, песчаные пустыри, строительные площадки, и далеко позади остается город, отодвинулась и телебашня игрушечного размера, с ее шаром на острой верхушке. Было пасмурно, спускались сумерки, обманывая зрение, и Изабель казалось, будто крыши и башни Потсдамской площади движутся в сторону, чтобы занять новые надежные позиции, будто краны, экскаваторы и бетономешалки — наблюдатели с иной планеты. С тех пор как все ощущают угрозу, считают себя пленниками, отданными на произвол непредсказуемых караульщиков, спокойное наблюдение словно маскирует грозящий ужас. Автомобиль ускорил темп, тонкий дымок из выхлопной трубы растворился в воздухе, и вот машина взяла высоту, покатила через мост, пропала в сгустившихся сумерках, только задние фонари мелькнули еще раз, будто прощаясь.
В самую последнюю секунду, уже толкнув его, она сообразила, что какой-то человек отошел от парапета и тоже рассматривает пути, серый песок из недр земли и светло-желтый — нарочно сюда привезенный, — рассматривает огромную растрепанную тучу, оторвавшуюся от небосклона, и тут с почти ясного неба закапал дождик. Человек вперился в Изабель взглядом, ничуть не испугавшись, она пробормотала то ли извинение, то ли приветствие, и ей показалось, будто этого человека она уже встречала. Лицо бледное, под грязноватой курткой, несмотря на холод, только майка, заношенная и застиранная, да и сам он какой-то запущенный, но зато взгляд такой острый, что она застыла на месте. Выбросила руку вперед, собираясь защищаться, но он только рассмеялся, схватил на лету ее руку — легкую, как у ребенка, — и отвел в сторону. Изабель испугалась, что он ударит, светлые голубые глаза смотрели на нее решительно и твердо, будто с наслаждением от ее страха, но тут он вдруг наклонился, гибким движением подался назад и исчез из ее поля зрения. Она еще слышала его шаги, ожидала удара, нападения сзади, но ничего не было, ничего, кроме тишины, кроме беззвучия, пока не проехала машина. Когда Изабель обернулась, того человека уже не было видно, а когда напряжение постепенно спало, ей почудилось, будто это страшный сон наяву, перекрывший привычную ей обстановку, саму ее жизнь, все никак не готовую к верным и прочным взаимосвязям и упорно распадавшуюся на куски. Человек как сквозь землю провалился, она даже глянула вниз, точно он мог повиснуть где-нибудь там, в пролете моста. Ни следа, конечно, — ни следа, и машина давно исчезла из виду.
Изабель поспешила дальше, к следующему мосту, по которому, словно на картинке из детской книжки, со всей наглядностью ехала электричка. Запыхавшись, Изабель пробежала мимо церкви Апостола Павла и, наконец, оказалась на Вартбургштрассе. Солидные дома эпохи грюндерства теснились друг к другу, никаких повреждений, будто войны и не было, но до чего ж нелепые у них фасады. Свет уличных фонарей смешивался со светом убывающего дня, во все горло распевал дрозд, Изабель даже заметила черное округлое пятно на ветке сухого деревца. А вот и второй, нахохлившись, уселся на карнизе и распевает вовсю, будто хочет победить в соревновании.
Отсюда должен быть виден грузовик из мебельного. И вдруг Изабель стало неловко подниматься одной в квартиру, она нащупала ключ в кармане куртки, нащупала и дырочку в подкладке. Пустынной была улица, только стукнуло где-то окно, какая-то машина выползла из гаража и уехала, а на дальнем конце улицы, возле перекрестка, стоял под моросью дождя мужчина, запрокинув голову. «Андраш», — подумала было она. Как он прощался с ней на работе: «Что ж, ты уже уходишь…» — и улыбнулся ей любезно и печально. Но это оказался Якоб. Золотистые волосы блеснули, когда он обернулся и увидел ее.
Потом они лежали вместе на матраце, прикрывшись торопливо скинутой одеждой, и мерзли до тех пор, пока Якоб не взглянул на часы и не вскочил. Поцеловал ее, поспешно оделся, пошел, у двери обернулся еще раз, последний раз взглянув на нее. Она показалась ему маленькой, гладенькой, совсем юной.
Он сразу поймал такси, стал подгонять водителя, чтобы не опоздать к назначенному времени, и тот проехал на желтый. Дождь усиливался.
Он увидел, что Бен в клетчатой рубашке, зеленой с синим, бежит вниз по склону. «Как толстый мальчик, — подумал Джим, — руками загребает, размахивает, орет!» Вот сценка, отлично поставлено. Летний день, жара, легкий ветерок в кронах деревьев, на поляне корзины для пикника, как раньше. Только это Бен, а не какой-то ребенок, и он действительно растолстел и несется, несется, будто за ним погоня. Вот он под воздушным змеем, тот заштопорил, готовится к падению как к прыжку, а мальчик с веревкой побежал по склону вверх, где стоят полукругом три могучих дуба с раскидистыми, кряжистыми ветвями. «Чего психуешь? — сказал тогда Элберт. — Ну, подкатил он к ней, ну, таблетки принес». Ну, подкатил, ну, таблетки — Мэй, его подружке, которая лежала на полу в крови! «И не воняй, Бен вызвал «скорую», а что оставалось? Кто ее измолотил, ты или Бен?» На это Джиму нечего было сказать, ведь Мэй лежала в крови на полу, возле софы, телефон все еще в руке, Джим точно помнил, что сам был в кухне и пил пиво. И это всё.
Вот Бен добежал до дорожки и нервно осмотрелся, а воздушный змей запутался в ветвях среднего дуба. «Будто на него засада, — хмыкнул Джим. И пробормотал: — Жирдяй, сейчас получишь». Веял легкий ветерок, и изгороди увиты розами, так думалось Джиму, полны жужжанья и чириканья, как тот сад вдали от Лондона, его ограда, розочки и дрозды, и Мэй это нравилось, они про это говорили, про дом и сад, были такие мысли, и холм, и садовые розы. Закроешь глаза, и сад перед тобой. Но потом Бен вызвал «скорую», и Мэй исчезла.
«Ушла в подполье, сгинула в небытие, — насмешничал Элберт, — видишь, до чего ты ей нужен: ни звонка, ни привета». А Бен, по его словам, не знал, в какую больницу. Скоро уже пять месяцев, как Мэй пропала, но Джим все ждал, туда-сюда крутил головой, искал, всякий миг ждал ее возвращения, ее голоса.
Вот он Бен, весь в поту, мрачно смотрит на Джима, а Джим устал, он все время чувствовал усталость после этих пяти месяцев, будто ожидание было последней ниточкой, связывавшей его с жизнью. «Мэй тоже устала, — пришло ему в голову, — может, теперь она счастлива». Он скривился, когда Бен что-то забормотал, по-прежнему обливаясь потом, он не стал слушать и только решительно, требовательно протянул руку, прямо посреди дороги. Они вместе дошли до пруда, до таблички, запрещавшей идти дальше, остановились в тени, откуда сквозь густую зелень видно было людей — то мелькнут, то исчезнут, и Бен в пластиковом мешке передал Джиму все, что велел Элберт: сверху журналы и сладости, внизу маленький пакетик, «давай по-простому, проще — оно лучше», а еще записочку с адресом нового офиса в Брикстоне, где он ждет Джима.
