Неделя тянулась за неделей, и Мэри оставила надежду. Она сходила к врачу и попросила выписать ей что-нибудь, «потому что чувствует себя уставшей», а врач порекомендовал пациентке взять отпуск, если она не хочет довести себя до нервного срыва. Мэри чувствовала себя настолько несчастной, что уже была не в состоянии встречаться со старыми друзьями: ее преследовала навязчивая мысль о том, что их дружба лишь ширма, а на самом деле они испытывают к ней неприязнь и распускают о ней гадкие слухи. Именно в таком состоянии пребывала Мэри, когда однажды вечером ей сказали, что к ней пришли. Она даже [91] не подумала о Дике. А когда увидела его, то ей потребовалось собрать все силы, чтобы спокойно с ним поздороваться: если бы она показала свои чувства, Дик, быть может, счел бы за лучшее отказаться от задуманного. К этому моменту он уже успел себя убедить, что Мэри прагматичная, спокойная девушка, способная легко приспособиться к новой обстановке, и ей потребуется провести на ферме всего лишь несколько недель, чтобы стать тем, кем он хотел ее видеть. Слезы истерики ввергли бы его в состояние шока, разрушили бы тот образ Мэри, который Дик себе нарисовал.
Когда он сделал предложение, внешне Мэри хранила спокойствие. Она ответила согласием, и Дик, испытывая чувство благодарности и самоуничижения, понял, что души в ней не чает. Они спешно поженились две недели спустя. Ее желание как можно скорей вступить в брак удивило Дика, поскольку он видел в ней серьезную женщину, пользующуюся в городе известностью и имеющую прочное положение в обществе. Он полагал, что ей потребуется некоторое время, чтобы уладить дела. Образ именно такой Мэри отчасти привлекал Дика. Впрочем, брак на скорую руку вполне соответствовал его планам. Его колотило от одной только мысли, что ему придется торчать в городе, покуда Мэри будет возиться [92] с нарядами и договариваться с подружками о свадьбе. Медового месяца у них не было. Дик объяснил, что слишком беден, чтобы его себе позволить, впрочем, если Мэри будет настаивать, он сделает все, что в его силах. Но она не настаивала. Узнав, что медового месяца не будет, Мэри испытала чувство огромного облегчения.
От города до фермы дорога была не близкой — хорошенько за сто миль, и, когда Дик сказал Мэри, что они пересекли границу его владений, уже наступил поздний вечер. Мэри, задремавшая было, вскинулась, желая взглянуть на ферму, и увидела, как мимо пролетают очертания низких деревьев, напоминающих огромных пушистых птиц, а за ними — подернутое дымкой небо, покрытое трещинками и рубцами звезд. От усталости тело расслабилось, а нервы успокоились. После напряжения последних нескольких месяцев наступила реакция — отупение, покорность, почти что безразличие буквально ко всему. Ей подумалось, что будет неплохо для разнообразия пожить спокойно. Мэри не осознавала, насколько ее вымотали долгие годы насыщенной жизни, с постоянной потребностью в новых [93] событиях. Она решительно пообещала себе впредь жить «поближе к природе». Это помогло Мэри избавиться от легкой неприязни, которую она испытывала по отношению к вельду. Хотя словосочетание «стать поближе к природе» несло в себе налет приятной сентиментальности, исходившей от книг, которые она читала, однако оно все же являлось абстракцией, с помощью которой Мэри пыталась себя успокоить. Когда она работала в городе, то по выходным часто отправлялась на пикники в компании молодых людей. Там она сидела в тени на камнях, слушала американские граммофонные пластинки с танцевальной музыкой, считая, что она таким образом тоже становится «ближе к природе». «Как приятно съездить за город», — говорила Мэри. Однако, как это бывает у многих людей, слова, которые она произносила, не имели никакого отношения к чувствам, которые она испытывала; поэтому всякий раз Мэри испытывала огромное облегчение, когда возвращалась назад, туда, где из крана шла холодная и горячая вода, к городским улицам и работе в конторе.
Однако сейчас, несмотря ни на что, она станет сама себе хозяйкой: она ведь вышла замуж, ради этого вступали в брак ее друзья — чтобы у них имелся собственный дом, где никто бы не смел им указывать, что и как делать. [94] У Мэри появилось смутное чувство, что она поступила правильно, выйдя замуж: все, кто так делал до нее, были правы. Теперь, когда Мэри оглядывалась назад, ей казалось, что все люди, с которыми она была знакома, исподволь, молчаливо, но при этом упорно подталкивали ее к браку. Она будет счастлива. Мэри не имела ни малейшего представления о той жизни, что ей предстоит вести. Бедность, о которой ее с застенчивостью предупредил Дик, являлась для нее еще одной абстракцией, не имеющей никакого отношения к нищете, в которой она жила в детстве. Она воспринимала ее как кружащую голову борьбу с ударами судьбы.
Машина остановилась, и Мэри вышла. Луна зашла за огромное белое, переливающееся серебром облако, и вдруг стало очень темно; мили и мили мрака под усыпанным звездами небом. Куда ни кинь взгляд, повсюду росли деревья, приземистые, словно приплюснутые к земле вельда, выглядевшие так, словно они искривились под гнетом беспощадного солнца. Сейчас они напоминали расплывчатые силуэты, окружавшие прогалину, возле которой замерла машина. На прогалине стоял маленький квадратный дом, гофрированная крыша которого стала отливать белым, по мере того как луна медленно выскользнула из-за облака [95] и залила прогалину светом. Мэри вышла из машины и проводила ее взглядом — обогнув дом, Дик поставил автомобиль сзади. Мэри огляделась, чуть дрожа, поскольку от окутанных белым зимним туманом деревьев и поблескивавших под ними луж тянуло холодом. В полнейшей тишине из кустарника до нее стали доноситься неисчислимые шорохи, словно мириады странных существ, которые затаились, встревоженные шумом их приезда, снова вернулись к своим делам. Она обвела взглядом дом; залитый сиянием луны, он казался мрачным, темным и скучным. Рядом белел сложенный из камней бордюр, и она пошла вдоль него — прочь от дома к деревьям, которые с каждым шагом становились все больше. Потом завопила какая-то ночная птица, издав дикий, причудливый крик, и Мэри, повернувшись, бросилась обратно, охваченная внезапным ужасом, будто бы от деревьев, из другого мира, ей в лицо дохнуло враждебностью. На ногах были туфли на высоком каблуке, а земля оказалась неровной. Мэри оступилась и закачалась, силясь восстановить равновесие. Раздалось хлопанье крыльев и кудахтанье куриц, разбуженных подъехавшей машиной, и эти простые звуки, от которых веяло домом, успокоили Мэри. Она замерла перед новым жилищем и выставила вперед руку, чтобы [96] дотронуться до листьев растения, поднимавшегося из консервной банки на стене веранды. Теперь от ее пальцев исходил суховатый аромат герани. Потом в глухой стене дома образовался прямоугольник света, и она увидела высокий силуэт Дика, который шагнул внутрь, озаренный пламенем свечи, что он держал перед собой. Она поднялась по ступенькам и застыла подле двери, выжидая. Дик снова исчез, оставив свечу на столе. В ее тусклом желтоватом мерцающем свете комната с очень низким потолком казалась крошечной, крыша была крыта рифленым железом, которое Мэри уже видела снаружи. В ноздри бил затхлый запах, словно исходивший от какого-то животного. Дик вернулся, держа в руках старую консервную банку из-под какао, обод которой был сплющен, образовывая воронку. Встав на стул, он начал наполнять висевшую под потолком лампу. Жирные капли парафина закапали вниз на пол, и от резкого запаха Мэри сделалось дурно. Вспыхнул, дико заметавшись, огонь, сменившись ровным желтым пламенем. Теперь Мэри увидела шкуры животных, покрывавшие пол из красного кирпича: одна — какой-то дикой кошки или, быть может, небольшого леопарда, а другая, большая и желто-коричневая, принадлежала антилопе. Мэри села, ошеломленная непривычно [97] стью обстановки. Она знала, что Дик внимательно следит за ее лицом — не появится ли на нем выражение разочарования. Поэтому девушка выдавила из себя улыбку, хотя и чувствовала слабость от ощущения надвигающейся беды: душная комната, голый кирпичный пол, масляная лампа — все это было совсем не то, что она ожидала. Дик, по всей видимости, удовлетворенный ее реакцией, улыбнулся с благодарностью и сказал: «Я приготовлю чай», после чего снова исчез. Когда муж вернулся, Мэри стояла и разглядывала две картины, висевшие на стене. Они были вырваны из календаря. На первой картине была изображена неправдоподобно красивая дама с розой в руке, а на другой — ребенок лет шести.
Увидев, куда смотрит Мэри, Дик покраснел и сдернул картины со стены.
— Я уже не помню, сколько лет на них не смотрел, — сказал он, разрывая их.
— Оставил бы, — протянула Мэри, чувствуя себя незваным гостем, сунувшим нос в личную жизнь Дика. Эти картины, криво прибитые лужеными гвоздями к стене, впервые позволили ей осознать степень его одиночества и понять причины спешки, недолгого ухаживания и слепой жажды ее общества. Но Мэри чувствовала себя чужой, неспособной дать мужу то, в чем он нуждался. Опустив [98] взгляд в пол, она увидела милое детское личико в кудряшках. Картина была разорвана и лежала там, где ее бросили. Она подняла ее, думая, что Дик наверняка обожает детей. Они никогда не заводили разговоров о детях; да и вообще на разговоры у них было не так уж много времени. Мэри поискала глазами мусорное ведро, поскольку глядеть на разбросанные по полу обрывки бумаги было выше ее сил, но Дик забрал их у нее, смял в ком и швырнул в угол.
