Вот бы деться куда отсюда, к чертовой бабушке, куда глаза глядят, где ветер дует… все равно… на кулички.
Внезапно подул ветер. Зинаида широко раскрыла глаза и увидела напротив себя кресло, а в кресле — почти очаровательное, если б не притягательно-страшненькое, существо женского пола в очках и с рожками; неподалеку от «существа» то ли собака, то ли еще кто-то — играл в куличики. Зинаида протерла глаза и, заикаясь, спросила:
— Вы… в-в-вообще — кто?
— Чертова бабушка, — ответило, исполнившись королевского достоинства, существо в очках, показывая неслабым коготком на нечто, принятое было Зинаидой за собаку. — А вот и внучок. Добро пожаловать к черту! На кулички!
— Так-так-так, — судорожно начала соображать Зинаида. — Так-так-так. Но как же я здесь оказалась? К вам ведь ни поездом, ни самолетом — ни чем, ни на чем…
— Эт, ты, голуба, зря. Сама хотела деться «куда-нибудь, все равно куда». Хотела, али нет? Отвечай как на духу!
— Ну, допустим, хотела…
— А раз хотела, нечего и огород городить! — Чертова бабушка приподнялась, чтобы расправить седеющий хвост, и снова села в кресло. — Ну и?..
— Чего — «ну и…»? — Зинаида совершенно не понимала, что же происходит с ней на самом деле.
— Спрашивай по-быстрому, вот чего! Или знаешь про себя все, или боишься? Спрашивай! — Чертова бабушка увеличивалась в размерах.
Зинаида растерялась еще больше; на полу играл в куличики лопоухий глазастый чертенок; к почерневшей печке прислонился доисторический ухват; изба была хоть и закопченная, да вроде чистая, и без следов людоедства. Зинаида вроде осмелела; думает, ладно — спрошу, а не спрошу, так хоть пожалуюсь:
— Что делать мне, бабушка? Что мне, блин, делать-то теперь? От мужа, как в деревню приехали, козлом сразу завоняло; разговаривать противно, да и о чем? Раньше-то, правда, было… и цветы дарил… Школа — убогая-преубогая; дети-дебилы, училки-мучилки, все друг за другом следят, подсиживают; по воскресеньям в клуб ходят, с трактористами чтоб после танцев трахнуться, — мужики-то по школе в дефиците, одни старые девы работают, разведенные да по распределению — дуры гарнизонные вроде меня… А моются раз в неделю, может, и реже… Я уже английский забывать начала; себя забывать начала… Я в ванну хочу… С пеной.
Зинаида посмотрела на Чертову бабушку и спросила глазами: «Ну?»
Но та молчала, прячась за вязанием, молчала, потом вся опять сжалась, да и скажи вдруг:
— Зинаид Сергевн, Зинаид Сергевн, что с вами? — над ней толпились ученики 7 «Г»: негодяи, конечно, но с тревогой на мордах выписанной — неподдельной.
Зинаида обнаружила себя на грязном полу, где меловые крошки не подметались с прошлого года, и привстала; а как привстала, ничего не говоря, побежала в учительскую — об уходе заявление писать. Зоя, мужеподобная физручка с лошадиной челюстью, отговаривала: «Да ты беременная небось, вот и упала в обморок-то. С кем не бывает?»
Через две недели Зинаида швырнула мужу в нос грязное белье, забрала колечки со свитерами, да вернулась в город без отягчающих бракованных — в смысле детей — последствий.
Но каждую зиму виделась ей Чертова бабушка. Виделось, будто говорит она самое главное, пыталась запомнить, но, просыпаясь, все забывала напрочь.
Только однажды утром Зинаида заметила, что сама сидит в кресле. Вяжет. Что на полу играет в куличики чертенок, а очередная училка стоит посреди комнаты, и жалуется на эту скотскую жизнь… Гы-гы!
Композитор: Я композитор.
Ваня Рублев: А по-моему, ты г…о!
Д. Хармс. «Случаи»
* * *
Я иду, иду, иду. Черт его знает, куда иду. Сегодня воскресенье, сегодня — еще день, нормальные люди сидят дома или возвращаются домой черт знает откуда.
Я прохожу переулок Хользунова, сворачиваю к ДК «Каучук» и направляюсь к Плющихе: на Плющихе сплошное солнце прямо в лицо и ни одного тополя. Зачем я иду по Плющихе? Зачем натыкаюсь на магазин «Расстегаи и булки» и читаю: 2й Ростовский переулок?
Во 2м Ростовском вижу скамейку и присаживаюсь покурить. Два каких-то ребенка спрашивают меня, как пройти к Курскому вокзалу, а потом клянчат деньги. Я даю рубль и выпускаю дым.
Я падаю окончательно в собственных глазах и вспоминаю ее. Я часто последнее время вспоминаю ее глаза. Я вспоминаю…
* * *
Она назначала свидания всегда в самых неожиданных местах. Сначала я удивлялся, потом привык.
Любимым местом встреч был пятачок между моргом и пединститутом на Пироговке. Ей там оказывалось почему-то удобнее всего. Я ждал; она редко, впрочем, опаздывала, и мы шли по Хользунова, а, не доходя до ДК, присаживались в парке.
Она училась тогда на филфаке, я же заканчивал Гнесинку. Мы безумно дорожили своей кажущейся независимостью, нам было совсем немного за двадцать, мы смеялись, ходили к друзьям и слушали «Аббу».
* * *
— Сережа, Дима, обедать! — зовет жена на кухню.
Я женился на Ирке, потому что Ирка лучше всех на курсе играла Брамса. Я влюбился в ее 117-й opus. Но не в нее. Она до сих пор об этом не знает.
Ирка сейчас «солистка филармонии», поэтому «обеды» — дело случая; вместо обедов мы видим на кухне Иркины афиши. Ирка действительно умеет играть, это без дураков. Ирка много чего умеет. Вот только свидания назначать на пятачке между моргом и пединститутом на Пироговке ей никогда не пришло бы в голову.
Меня Ирка называет «непризнанным гением» и успокаивает тем, что после смерти обо мне как композиторе узнает весь мир (ее слова).
Димке двадцать; по телефону его постоянно спрашивают разнообразные девчоночьи голоса, но ему, по-моему, наплевать на все, кроме компьютера. Димка ненавидит классическую музыку, даже в музыкалке не доучился — бросил. В этом смысле природа на нем отдохнула.
Ирка сначала из-за этого очень дергалась, а потом плюнула — играет себе Брамса и не жужжит. Мы с Димкой тоже не жужжим насчет «обедов», мы Иркины руки щадим.
Ирка до сих пор в меня по уши, что странно. Еще страннее, что она очень аккуратно это скрывает. Но иногда это прорывается. Тогда мне становится жутко стыдно, и я хватаюсь за голову и за сигарету: я ведь никогда не любил Ирку, я любил 117-й opus Брамса.
* * *
Та, которая назначала свидания на пятачке между моргом и пединститутом, сказала однажды:
— Знаешь, я поняла. Я без тебя могу. Но в то же время, когда я без тебя, я не могу о тебе не думать. Не нравится мне все это, — она ковырнула шпилем зонтика землю.
Если бы она сказала это сейчас!.. А тогда мне было совсем двадцать. Двадцать с совсем маленьким хвостом. Со свинячьим таким хвостом. Я пожал плечами; я дорожил своей независимостью. Я до сих пор не понял, от кого и чего.
…У нее глаза сначала зажглись, а потом потухли — это я хорошо запомнил; я был у нее первый, оказывается — это выяснилось несколькими часами позже в холодной чужой квартире по 2_му Ростовскому переулку, в доме, где сейчас «Расстегаи и булки».
Она была какая-то вся совершенная в тот момент, не побоюсь этого слова. А потом сказала: «Happy end» — и засмеялась, но как-то грустно.
Как пишут в подобных историях, через какое-то время дама оказалась в интересном положении. Конечно, я дорожил своей независимостью больше всего. А времена были комсомольские. Наше последнее свидание на пятачке между моргом и пединститутом закончилось жуткой судорогой в ее глазах и улыбкой.
Потом мне сказали, что она уехала к бабке под Ленинград. Больше я ничего не слышал о ней, а может, мне не говорили.
* * *
Недавно Ирка сообщила, что в зале Чайковского концерт небезынтересной барышни — некой Аллы Смирновой, что какие-то новые интерпретации Гершвина и так далее, что пианистка классная, питерская. «Сходи», — сказала Ирка безоговорочно.
И я пошел.
В зале Чайковского все было, как всегда, только интерпретации Гершвина действительно оказались новыми, и эта Смирнова — на вид лет двадцати пяти — синкопы чуяла шкурой.
Потом, как водится, цветы.
И тут из второго ряда выходит вдруг (кино!) та, которая назначала мне двадцать лет назад свидания между моргом и пединститутом — на пятачке.
Я не поверил, подумал — показалось, а в перерыве подошел туда, к ней; она сильно изменилась, очень похудела, но глаза остались те же — такими же глазами она когда-то слушала «Аббу».
— Что ты здесь делаешь? — спросил я глупо.
— Сижу, — так же ответила она, пожав плечами.
— А тогда?..
Она промолчала.
На ней был узкий серый брючный костюм. Очень узкий. И кольцо на пальце.
— А вы однофамильцы! Играет отлично, — опять сказал глупость я, пытаясь найти тему для разговора.
