На кладбище их отвезла машина Деккера. Профессор был настолько тактичен, что заказал себе такси, оставив Изу с матерью одних в машине. Старая хотела было ехать на кладбище задолго до начала обряда, но Иза воспротивилась этому; мать опечалилась: она так ждала минут, когда возле гроба не будет чужих. «Ты мой единственный родной человек, — сказала Иза, не сводя с матери серьезного взгляда красивых своих глаз. — Я твоя дочь и твой врач, мама. Покой нужен не только мертвым, но и живым. Я не хочу, чтобы ты вся исплакалась, сердце у тебя не железное, ты ведь не молоденькая уже. Я должна беречь тебя».
Сначала старая не плакала — но не от порошка, который Иза заставила ее выпить перед тем, как они вышли из дома: к боли прощания поначалу примешивалась какая-то неловкая затаенная радость: ведь она уже несколько дней не видела Винце — и вот теперь ей предстоит еще раз взглянуть на него, поцеловать его, поправить галстук. По дороге она не смотрела по сторонам, опустив глаза и подбирая слова, которые скажет ему. Он, должно быть, уже знает, что Иза решила забрать ее в Пешт, но план Антала, его предложение, может быть, нет еще. Она пообещает ему хорошо есть и попросит прощения, что не давала ему много обезболивающих: она ведь хотела, чтобы он жил, жил, пока есть хоть какая-то возможность. Она так готовилась к этому разговору, будто ей предстояло встретиться с живым, а времени на свидание было отведено совсем немного.
Но перед залом, где стоял гроб, она начала дрожать: ее напугала черная драпировка у входа и декоративные, не способные цвести деревья в черных же кадках. Войдя, она первым увидела Кольмана, который по такому случаю надел черный галстук — это доставило ей капельку радости, — и потом уже гроб на постаменте. Она замерла у входа, и слезы потоком хлынули у нее из глаз. Гроб был закрыт.
Это было страшнее, чем минувшие четыре дня со всей их горечью. Иза взяла ее под руку, подвела к скамье. Она села; слезы просачивались сквозь пальцы затянутых в перчатки рук. Иза, сидя рядом, молчала, неподвижная, с прямой спиной. Мать знала, Иза хотела как лучше, знала, так гораздо разумнее, знала, Иза лишь оберегает ее, когда встает между нею и смертью; и все же так больно было, что ей не увидеть еще раз лицо, которое и четыре дня назад было таким чужим. Она проплакала весь обряд; ощущение, что люди вокруг обращаются совсем не к Винце, мешало следить за словами молитвы; в эти минуты мысль о могильном покое и о грядущем воскресении была ей гораздо более далека, чем когда-либо. Она рыдала упрямо, по-детски, ее не утешали слова о том, что после земной суеты для Винце настала блаженная тишина и вечный свет. Лишь в первые месяцы замужества, полные растерянности и страсти, любила она так сильно, как сейчас, тело Винце. Загробный мир был далек и ничего не давал взамен жизни.
Гроб повезли к могиле, и она, поддерживаемая Изой, двинулась следом, не видя, кто идет за ними, скорее чувствуя: провожающих больше, чем она думала. Катафалк оставлял две глубокие колеи в размокшей земле, моросящая сырость впитывалась в пальто. Винце за всю свою жизнь не сидел в такой машине, на какой теперь везли его тело, — такой величественной, черной, сверкающей, и никогда еще ему не оказывали такие почести. Все, что она готовилась сказать ему, оставаясь невысказанным, теснило ей грудь, и она не могла вот так, на ходу, связать слова в предложения, да и мешало то, что Винце не было видно, видна была лишь деревянная крышка, под которой он находился. Возле могилы священник с несколько обиженным видом выразил ей свои соболезнования, видимо, недовольный, что, несмотря на его слова о радостях вечной жизни, она так и прорыдала все время, пока сыпались в могилу мокрые комья. Могила у Винце вышла маленькой, гораздо меньше, чем она себе представляла. Не обращая внимания на окружающих, она опустилась на колени и поцеловала крест.
В этот момент, нагнувшись к кресту и вытирая безудержно льющиеся слезы, она увидела Лидию. Та была в черном пальто, взятом, видимо, у кого-то, плохо сидящем на ней; шляпка, перчатки на ней тоже были черными. Старая и прежде недолюбливала эту девушку, а сейчас ее особенно ранили и печальные глаза Лидии, и движение, которым она положила на могилу Винце букетик цветов.
Когда они возвратились в город, машина остановилась на главной площади, не доехав до поворота на их улицу. Старая сидела, глядя перед собой. Впереди желтело здание гостиницы, на первом этаже которого находилось то кафе с красными шторами, где три месяца тому назад они говорили с Изой о скорой кончине Винце; сквозь завесу дождя она видела рядом с кафе контору авиасообщений и «Маваут»[2]. На стоянке неподалеку стоял междугородный автобус, дождь мыл его большое синее тело.
Дочь вылезла из машины, подошла с шофером к багажнику, и в руке у нее оказался легкий коричневый чемодан, с которым она приехала из Пешта. Иза за руку попрощалась с шофером, и машина уехала.
— Сейчас выпьешь кофе и поедешь.
Мать смотрела на нее, ничего не понимая.
— Выпьешь кофе, ты совсем продрогла, потом сядешь на автобус. Через десять минут он отправляется в Дорож, вот твой чемодан.
— Так сразу?
— Ну да, — ответила Иза. — Достаточно ты уже плакала. А вернешься домой, увидишь комнаты и снова расстроишься. Я здесь закончу дела и приеду за тобой. Книжки и лекарства в чемодане, я звонила в санаторий, администратор поможет тебе заполнить анкету.
Мать шла за ней молча, послушно. В кафе было почти пусто. Кофе принесли сразу. Она смотрела на темно-коричневую жидкость, механически помешивала ложечкой в чашке. Все это походило на сон. Идет куда-то девочка с лукошком на локте, взрослая Иза ведет ее за руку; Иза, бледная, в черном платье, — ее мать. У Изы сильные руки и сильный голос, она говорит ей: «Не плачь!»
Неужели она никогда больше не увидит этот город, не увидит дом, где они жили с Винце?
Иза встала и расплатилась.
В автобусе пахло бензином, пассажиров почти не было, перед ними на высокую ступеньку с трудом поднялась женщина с палкой. Дочь положила чемодан в сетку над сиденьем. Собирала она его, должно быть, ночью, пока мать спала; но когда она успела поговорить с санаторием?
Они даже не успели попрощаться: автобус отправлялся. Иза отступила назад, и кондуктор захлопнул тяжелую дверь. Дождь все лил, густой, настойчивый, сквозь мокрое окно мать скорее угадывала, чем видела, темную фигурку Изы под аркой гостиницы. «В Дорож?» — спросил кондуктор. От слова этого пахнуло летом, цветами, за ним был Винце; затем, словно его отдернули, Винце начал скользить назад и растаял, растворился в дожде. Автобус уже мчался по эстакаде, над кварталами железнодорожников. Видны были белые стены вокзала, под эстакадой пыхтели паровозы. С неба лил дождь.
— В Дорож, — ответила старая.
На ветровом стекле из стороны в сторону ходил механический дворник.
Хотя старая видела не одну открытку с видами Дорожа, он оказался совсем иным, чем она представляла.
Еще девушкой она однажды сопровождала тетю Эмму в Сентмате, и образ Сентмате на всю жизнь определил для нее понятие курорта. Колокольный звон на главной площади, духовой оркестр в полдень, источник с минеральной водой в тени платанов; у подножья двух склонившихся друг к другу гор старомодная громоздкая гостиница с жалюзи на окнах и большими воротами для экипажей, на берегу озера курортный поселок, лиловые, травянисто-зеленые, металлически-серые, порой темно-красные волны, тройной бордюр белой пены у берега в ветреную погоду. Деревня Сентмате находилась в горах, улицы там карабкались по склонам, словно постоянно пытаясь убежать на вершину. Когда они гуляли по деревне, из-за изгородей, где на кольях, вместо горшков и кринок, висели сохнущие сети, здоровались с ними сухопарые угрюмые мужчины, внимательно смотрели вслед курортной публике темнолицые женщины с узкими глазами и босоногие ребятишки, гоняющиеся за курицами. Аисты на соломенных крышах, твердое, холодное небо над деревней, вдали — конусы крохотных вулканов, в витрине лавки — липкая лента и желтый сахар.
Почты в деревне не было, почта была, только в курортном поселке, там же был и врач, и аптека; мастерская гробовщика находилась на главной улице деревни, рядом с будкой сапожника, выставляя на всеобщее обозрение свои голубые и кофейно-коричневые гробы. В курортном поселке похоронное заведение Каммерманна выглядело бы довольно неуместно.
Дорож был равнинной деревней, стоял на песчаной почве, в кольце обширных лесов и не походил не только на Сентмате, но и вообще ни на одну из тех деревень, которые она помнила со времен своей молодости. В окне автобуса промелькнула кондитерская, кино, стадион, поликлиника; проехали и мимо большого здания, у входа в которое висели афиши, — здание напоминало театр. В выложенной кафелем витрине мясной лавки краснела гора парной корейки; старая отвернулась: вид свежего мяса смущал ее сейчас, она сама не знала почему. За стеклами оранжерей зеленел ранний перец, салат, на крышах, вместо аистов, торчали антенны, кое-где и телевизионные, в витрине промтоварного магазинчика виднелись синтетические скатерти, садовый опрыскиватель, нейлоновые чулки, стиральная машина, бочонок. Маленькая площадь перед школой была запружена детворой, у девочек поверх синих тренировочных костюмов повязан был чинный вышитый передничек, в косичках торчали широкие шелковые банты. Старой почему-то казалось, что все здесь ходят в сапогах; но у мальчиков на ногах были лыжные ботинки или бордовые туристские туфли с толстой подошвой. Школьники выглядели толстощекими и ухоженными, щебет, которым они приветствовали полдень и конец школьного дня, звучал вполне благовоспитанно. Молодая мама везла коляску, глубокую, розовую, обтекаемой формы. Старая подумала, что молодежь теперь совсем не похожа на прежних крестьян, и долго размышляла над этим.
